плечам и спине стало легче. В рубашке не по росту со слишком длинными рукавами она выглядела гораздо моложе.

Суд начался, и он был точно таким, какого все желали. В глазах пришедших судить Эб она была не только убийцей людей, представляющих закон, пастора, несущего слово Божие, она сама по себе была поруганием человеческого образа. Терпеть такое никто не желал. Помещение, ставшее жарким и тесным, переполняла ненависть. Чего только ей не кричали! Чудовище. Извращенка. Зверюга. А женщины кричали: шлюха, гадина, дрянь! И тоже чудовище. И еще: убийца! Редко-редко у кого-нибудь во взгляде мелькала жалость.

Обвинителей было много, они не сомневались в своей правоте. Их назначил судья, приехавший к нам специально ради Стенсон. Спрашивается, зачем ему было приезжать? Приговор был вынесен заранее. У добрых людей слюна потекла, как только они увидели, что Стенсон поймали.

И были правы. Стенсон ангелом не была, она убивала и воровала.

«Я не убиваю ради удовольствия. Ни людей, ни зверей». Я услышал голос Стенсон. Она так сказала, когда застрелила медведицу.

Когда ей предъявляли обвинение, Эб молчала. Она сидела и только слушала. Можно сказать, поняла, что никакая защита не поможет ей выйти отсюда живой. Кто знает, верни она деньги в банк, что-то и пошло бы по-другому. Но, если честно, я в этом совсем не уверен. Думаю, что Карсон получил от Стенсон деньги, и она уж точно его не выдала бы. Надеялась, что он сдержит слово и поможет Дженни и Перл. В общем, у Эб не было выбора.

Судья явился из другого мира. Дорогой туфли у него запачкались, и пыль на них была нашенской, а под слоем этой пыли угадывался богатей.

— Грязное отребье не имеет права на жизнь у нас в стране! — надсаживался он и брезгливо смотрел на Стенсон.

Народ в зале одобрял его, не догадываясь, что и фермеры для него такое же грязное отребье. Судья был из тех чистеньких, кто и не подозревает о сострадании.

— Женщина, одевшаяся мужчиной, позорит всех женщин нашей страны.

Вот она, главная вина. Главное преступление — не убийство. И не ограбление банка. Главное преступление Стенсон в том, что она решила носить штаны, рубашку и жить по мужским законам. Вот этого никто не мог ей простить. И многоголосый вопль ненависти, раздавшийся после слов судьи, подтвердил это. Судья встал напротив Стенсон, мощь его презрения должна была смести ее с лица земли.

— Вам никогда не хотелось обзавестись семьей, как внушают нам вера и уважение к закону!

Народ примолк. Шуршанье одежды, скрип сапог, тяжелые вздохи по-прежнему раздавались в классной комнате, но чувствовалось, что всем захотелось тишины, чтобы услышать, что скажет Стенсон. Одна из женщин, раскрасневшаяся от возбуждения, приложила палец к губам и нахмурила брови, призывая таким образом всех к молчанию. Ей хотелось услышать, что скажет на это шлюха, зверюга и чудовище. Эта женщина в блузе с кружевами чувствовала за собой большую силу. Даже детей с собой привела: пусть поглядят, что бывает с непослушными.

— Сначала надо, чтобы кому-нибудь такую захотелось! — крикнул пузатый фермер, но мало кто засмеялся вместе с ним, потому что красота Стенсон была всем очевидна, а штаны в обтяжку только подчеркивали ее фигуру. Никто не мог отрицать ее красоты. Никакая злоба не могла зайти так далеко.

Судья покашливал, дожидаясь ответа Стенсон. Она подняла голову, гладкие пряди светлых волос повисли вдоль щек, на затылке они немного топорщились. Эб оглядела толпу, ее глаза остановились на возбужденном лице, полном презрения. Она всмотрелась в глубину комнаты. Снова обвела взглядом тесно сбившуюся толпу, детей, корявых мужчин с победительными взглядами, бледных женщин, что так и пыжились. Она будто читала их жизнь: нескончаемую борьбу за существование, вечерние подсчеты долгов, дневные подсчеты скота. Меня Эб обошла своим взглядом, я стоял у дверей, и мне так хотелось ей улыбнуться. Стенсон повернулась лицом к судье, она смотрела на него снизу вверх, но была куда весомей его, потому что он был ей совершенно безразличен. А потом она засмеялась, и ее смех, тихий и глухой, показался толпе пощечиной.

Смех набирал силу, он не был презрительным, не был агрессивным — скорее горьким и прощальным. Проигравший признавал свой проигрыш.

Окаменев от бессилия, я слушал, как Стенсон веселится в одиночку. Заглянуло солнце, на партах у стены заплясали блики, и лицо Стенсон осветилось тоже. Я увидел, что Эб и Перл так похожи друг на друга. При мысли о Перл мне стало совсем погано.

Смех Стенсон означал конец. В комнате вновь начался шум, люди чувствовали себя оскорбленными. Судья пламенел гневом.

— За убийство банковского служащего при ограблении…

— Смерть! — закричала толпа.

— За убийство служителя Божьего без всякой на то причины…

— Смерть! — снова закричала толпа, и кричала она, будто стала одним человеком.

— За ограбление банка и взятие в заложники несовершеннолетнего…

— Смерть!

Я безуспешно пытался перекричать рев толпы и сказать, что обращение со мной было хорошим. Старина Джим, стоявший рядом, сделал мне знак: лучше помолчи.

— Тебе ничего не изменить, паренек. Даже если она тебе очень мила, спасти ее ты не можешь, и это к лучшему.

— Она вовсе не зверюга, какой вы ее себе представляете.

— Я ничего себе не представляю, я смотрю и вижу. Она из любителей жить на лезвии ножа.

Суждение Джима поразило меня своей верностью. Да, так оно и было. И с этим правда ничего нельзя было поделать.

Стенсон опустила голову, челка упала ей на глаза и заслонила их.

Шериф поспешил ее увести, пока толпа не разбушевалась.

— Завтра ее повесят, — громко объявил он.

Толпа ликовала.

Я вцепился в руку старика Джима.

— Дай мне возможность повидаться с ней, прошу тебя, мне надо ей кое-что сказать.

Он затянулся самокруткой, погрузившись в мысли, почесал шею под бородой.

— Приходи сегодня в тюрьму. После полуночи.

Накануне ночью

Я дожидался ночи, сидя на веранде прямо напротив холма. Сидел и вспоминал — ничего не мог с собой поделать — утро, когда появилась Эб, залитая кровью, и я ее принял за парня. И ее невероятный прыжок, каким она ускользнула от шерифа и взяла меня на мушку. Если я закрывал глаза, то слышал ее тяжелое дыхание и видел покрасневшую воду, что лилась на деревянный пол. Я сидел не шевелясь, молча, но яростный крик «Смерть!» вторгся и оттеснил воспоминание. Он ревел у меня в голове, и я всеми силами старался одолеть слезы. Отец сейчас уже мирно спал на центральной аллее нашего деревенского кладбища. Очень тяжело мне дались