Мы остановились у какой-то стенки на темной улице, и Маргарет нажала кнопку звонка. Я не понимал даже, где это мы. Поднялась маленькая заслонка на уровне переносицы, на нас уставилась пара черных глаз, заслонка опустилась, стена отворилась, пропуская нас на шумную вечеринку: бар, бильярдные столы, танцы под джаз, мужчины и женщины удобно устроились на кушетках, на подушках на полу, друг у друга на коленях.

— Добро пожаловать к Дж. П., Гарри, — сказала Маргарет, затаскивая меня внутрь.

С вашей тетушкой не соскучишься. В тот вечер она была само очарование, и я не мог отделаться от мысли, что она такая, потому что рядом я, она во мне нашла что-то особенное. Мне казалось, я наблюдаю, как распускается цветок чувства. Кто за это бросит в меня камень? Теперь, само собой, я скажу, что она была немного кокетлива. Да, вашей тете нравилось играть с огнем, и она не понимала, когда нужно поворачивать назад, слишком уж заигрывалась. Такие девушки вечно удивляются, когда оказывается, что люди — не куклы, когда люди не останавливаются по приказу или внезапному капризу.

Она принесла два коктейля, мы сели на красную вельветовую кушетку. Сейчас уже трудно сказать, действовал я в интересах дела или своих собственных, но я снова спросил ее про Трилипуша, сам не понимая, что хочу узнать.

— Ах, он — мечта, — пробормотала она, с отсутствующим видом глядя в потолок. — Английский дворянин, исследователь. Такой человек… — Нет, она уставилась не на потолок, а на темную галерею по периметру комнаты, а потом снова посмотрела на меня. — Что я сказала, Гарри?

Она потащила меня танцевать под негритянский джаз-оркестр. Мы пили. Точнее, я выпил рюмку или две, она — несколько больше. Хлопнула меня по руке и позволила зажечь ей сигарету.

— Ральф никогда бы сюда не пришел, — сказала она. — Знаешь, он такой книжный червь… А ты, Гарри, так танцуешь!

Не то чтобы это правда, но я не стал спорить. Боюсь, Мэйси, тут мои записи не слишком точны. В Бостоне я часто забывал пометить, что именно и когда было сказано. Я сижу сейчас, пялюсь на зеленую кирпичную стену комнаты для игр, в голове — сплошь обрывки, все перепуталось: что было, чего не было, что бы случилось, будь на то моя воля. Но будьте уверены, я постараюсь все разложить по полочкам.

Мы с ней сидим на кушетке у Дж. П., в этом ее частном клубе, и она гладит меня по щеке. Это уже другой вечер. Ее клонит в сон, а я сижу и виновато на нее смотрю. Согласитесь, учитывая обстоятельства, это несколько неожиданно. Однако близко к сердцу поглаживание по щеке я не принимаю. Вот она покидает меня и поднимается по ступенькам на эту галерею, и огроменный негр, охраняющий лестницу, спокойно ее пропускает, ухмыляется, а она на ходу щиплет его за щеку. Я вижу, как она без стука открывает дверь в дальнем углу и входит в комнату, а комната эта, сообщает негр, — кабинет Дж. П. О'Тула, владельца заведения. Я возвращаюсь на кушетку. Идут минуты. Она возвращается — не в себе, смеется слишком уж громко. Я смотрю ей в глаза и сразу понимаю, что с ней творится. Она просидела рядом со мной несколько часов, все время улыбалась, то и дело гладила мою щеку и ни словечка не сказала. Да, Мэйси, вы слышите старческий скулеж: мое сердце с каждым ударом разбивалось и вылечивалось вновь.

Другая ночь, та же красная кушетка, Маргарет, наоборот, нервничает, как-то нездорово распаляется, объясняет мне, что выходит замуж за Трилипуша только потому, что этого очень хочет ее отец, а ей наплевать на них всех, она хочет, чтобы ее «оставили в покое и дали хоть изредка поразвлечься. Папочка талдычит: приоритеты, доброе имя, выгодная партия… Ральф бывает чудовищно скучным, знаешь, он только и твердит про Египет, пока не уснешь, истинная правда. Никто не может его дослушать до конца, он как заведет свою шарманку — и все болтает, болтает… И про Египет, и про все остальное. Он скучный, Гарри. Мужчины со временем все становятся скучными. Ты тоже станешь скучный, а, Гарри?»

— Так ты не хочешь замуж за Трилипуша? — спросил я, подивившись такому повороту событий: мое подозрение вдруг подтвердилось, и я уже готов был выложить ей все, что мне известно про ее женишка, рискнуть и взорвать свою бомбу.

— Да не знаю я, — сказала она, не успел я рот открыть. — Я же не сказала, что не хочу, правда? Давай об этом больше не говорить, а? Как ты на это смотришь? Только не будь таким скучным, Гарри. Не огорчай меня, ладно? Ну пожалуйста, ты же можешь не быть невыносимо скучным, тебе же нетрудно, да? Разве трудно? На том и порешим, Гарри, о'кей? О'кей? О'кей?..

Раз начав говорить, она не останавливалась, болтала без умолку, что на уме, то и на языке, повторяла все по десять раз, пока не возникала новая тема или нужно было сделать что-нибудь, еще как-то потратить энергию, а когда выдыхалась, всегда тащила меня танцевать. Может, она все это говорила неделей или двумя позже. Не знаю, что и сказать вам, Мэйси. Думаю, я в нее влюбился, по крайней мере воспоминания у меня такие. А она? Сейчас-то я знаю, что она была бедной больной девочкой, которой слишком многое позволялось. Не то чтобы я для нее был кем-то особенным; кем-то был, а особенным — нет. Да и кем я мог для нее быть? Человек другого мира, другого класса, небогатый, не пижон, никакой. Вряд ли трагедия, да?

Но тогда — тогда мне все виделось в другом свете. Может даже — совсем в другом. Может, слова «большое видится на расстоянии» ничего не значат, потому что мы забываем куда больше. Может, наоборот, всему имелось свое объяснение, все было логично, и в моих действиях была логика чувства, с которой нужно считаться, даже коли я не могу воспроизвести ее на бумаге целую вечность спустя. В конце концов, я переписываю свои заметки и воспоминания, и кто знает, не выскользнуло ли из них чего? Может, я не был таким дураком, каким себя тут выставляю. Может, я просто не в состоянии вспомнить то, что тогда знал. Были веские причины влюбиться в вашу тетю. Были незначительные поводы, которые она мне давала. Лучше просто принять на веру: она желала, чтобы я в нее влюбился, думала про нас с ней, хотела оставить Трилипуша ради меня — но дни шли, а я все никак не мог одолеть пропасть между нами.

Сейчас мне кажется, будто я смотрю кино. Помню, был прохладный денек, я все еще в Бостоне, откладывал путешествие до Александрии, но мысль о том, что совершается ужасное преступление и я один могу что-то сделать, сверлила мне мозги. Речь не о старых преступлениях, которые я пытался раскрыть. Нет, кое-что происходило в те самые дни и под самым моим носом: девушку принуждали выйти замуж ради отцовского положения в обществе и тем самым убивали ее душу. Отца и дочь ввел в заблуждение английский извращенец. Я сходил с ума, пытаясь уяснить, что мне известно, что я подозреваю, что я должен рассказать и о чем должен молчать, как защитить ее, как завоевать ее — или сделать и то и другое сразу.

На улице — холодрыга, я хочу ее повидать, иду к ней домой. Дома — Финнеран, он мне открывает и думает, само собой, что я пришел к нему (он-то не в курсе, что я за ней увиваюсь). Я не знаю, как ему все объяснить, и мы идем в его кабинет, говорим про Трилипуша. Я рассказываю ему больше, чем хотел, — обстоятельства изменились, до того, как я открыл рот, Финнеран уже был настроен подозрительно.