Впрочем, как напомнил мне вчера Картер, на раскопках великое наслаждение доставляют трудовые песни. Эти простые мелодии распевают простые люди, дабы чем-то занять ум в то время, пока они, равнодушные к самому поиску, копаются в земле; а сладчайший из звуков — молчание, что устанавливается внезапно и волшебным образом нисходит повсюду и на всех, когда один из рабочих извлекает нечто из-под земли. Картер говорил об этом молчании с ностальгическим упоением в глазах.

Понедельник, 23 октября 1922 года

Дневник: Перво-наперво — банк, но в банке некоторая задержка. Банковский управляющий осведомляется, «уверен ли я, что все реквизиты финансовой сделки верны?» И вперяет в меня свой взгляд из-за нелепых очков. Я готов его ударить. Он из тех англичан, что на солнце тропиков не багровеют и не распухают, чьи одежды не ведают обильного пота; напротив, такие фрукты высушиваются, сморщиваются, обезвоживаются и цепляются за свои цифры и инструкции — одно это и спасает их от полного развоплощения.

Неважно. Проволочки современной финансовой системы — одно из неизбежных препятствий, расставленных на моем пути. Если бы достичь цели было легко, это мог бы сделать любой, тогда заслуга бессмертия обесценилась бы.

Обедал в каирском «Клубе исследователей». Должен признаться, я неистово жаждал увидеть компанию людей, которую однажды надеюсь пополнить. Во время войны в здании располагался офицерский клуб. Я знал о его преображении и был терзаем смутными предчувствиями: вдруг я увижу грубо сработанный, потешный мемориал отцам-египтологам, своеобразный манок для американских туристов? Или хуже того — шикарно обставленный дом свиданий, где обнищалым археологам предоставляется возможность уединиться со своими потенциальными покровителями, денежными мешками, будь то представители убогих по экспозиции, но зажиточных американских музеев или мающиеся от скуки сумасшедшие английские аристократы, в идеале — контуженные нарколептики, которые обмахиваются подписанными чеками, словно веерами?

Но нет; моему взору открылось нечто совершенно иное — может, и не слишком льстящее самолюбию французских и британских генеральных консулов, зато повергшее в изумление меня; передо мной словно развернули блистающую панораму моего собственного будущего. Пройдя через колоннаду и войдя в сооружение из песчаника, по первому взгляду неотличимое от банковской конторы, оказываешься в холле темного дерева и ступаешь по коврам цвета крови, сопровождаемый змеиным шипением газовых светильников, одетых в абажуры из хрусталя и лазурита. Дрейфующие фески освободили меня от бремени вещей — и я остался один, в полумраке расправляя манжеты с галстуком под пристальными взглядами галереи портретов тех, кто пришел до меня и оставил в песке свои огромные, неизгладимые следы. По правую руку от зеркала, в котором я изучал свое лицо, висел старый Генри Солт; в детстве я боготворил его мемуары. Следующим был тайный агент Солта, Бельцони, бывший цирковой силач, проникший в храм в Абу-Симбеле. Затем — полупомешанный, гипнотический взор Фуэре, о котором говорили, что он держал гарем с благословения французского правительства, ибо благодаря гарему достиг потрясающих результатов в распространенном занятии золотого века — разоблачении мумий с последующим изъятием золотых колец. Далее — масляный Шампольон в белом воротнике, жестоковыйный, чуть окосевший, словно расшифровка Розеттского камня расфокусировала его взгляд и клубком змей переплела извилины. И дюжина других; почти все они удалились на покой или умерли, оповестив мир о том, что в египетских песках больше ничего уже не найти, они нашли то последнее, что там было. Правоту каждого опроверг пришедший вослед смельчак, в свой черед сказавший, что все уже найдено, а его правоту, в свой черед… и т. д.

Я застыл посреди галереи, мое отраженное лицо стало одним из изображений. Над моим плечом застыло отражение лица Картера. «Привет, Трилипуш», — сказала картина столь явственно, что, будь рядом со мной еще кто-то, я спросил бы его, слышал ли он эти слова. Дурной фантазм; но я моментально понял значение безумного морока, этой выходки воображения, слишком долго томившегося в силках города с его разлагающимися гостиницами и клубами: боги пантеона пригласили меня стать одним из них.

Приободренный, я удалился в гостиную — искать человека, с которым мы договорились отобедать, среди столиков, изнемогавших под тяжестью плесневелого консульского персонала. Не успел я сесть, как порочный метрдотель попытался отправить меня удостоверить членство в клубе, но тут, как раз вовремя, подоспел мой собеседник. Вскоре нас усадили, и мы принялись смотреть его фотографии особняков с видом на Нил.

Через несколько мгновений в ресторане объявился живой Картер. Он прошел близко от моего столика; одет Картер был, как и на портрете, в светлый габардиновый костюм. Он странно уставился на меня и покачал головой. «Трилипуш, вам уже лучше, да?..»

«Пока на плаву, дружище. Воздерживаюсь от наиболее recherché[12]новинок молокопроизводителей, а также любых подарков наших дорогих козочек, в остальном же ничто не заставит меня покинуть пески, благодарю вас». Картер бросил взгляд на фотографии, которые агент по недвижимости разложил по столу. «Мы будем близкими соседями», — сказал я моему коллеге; он явно обрадовался этой новости.

В конце концов, будучи уверенным в Ч. К. Ф. и наших компаньонах, я согласился арендовать просторный дом на дальней окраине Луксора на восточном берегу Нила вместо западного, но поблизости от парома и дороги на Дейр-эль-Бахри, и подписал договор об аренде сроком на пять недель с правом его помесячного продления. Да, купить особняк было бы логичнее, но ныне мы подбираемся к добыче и потому осторожны. Задаток я внес из собственных средств. Последующие арендные платежи подождут, пока не подоспеет перевод.

В банке и на почте — пусто.

Вернулся в гостиницу. Учитывая виденное в «Клубе исследователей», долгое позирование перед портретистом перед моим отбытием на юг в четверг — насущная необходимость.

Вторник, 24 октября 1922 года

В банке — никаких новостей. Почему М. не сделала все, чтобы я не оказался в таком положении? Ведь наиболее разумно предположить, что она в ответе за то, чему положила начало, окутав меня богатством, словно ворохом покрывал.

Дверь Департамента древностей все так же неприступна.

На почте — пусто: Дал каблограмму Ч. К. Ф., напомнив о неотложности дела.

Не буду отрицать, я тогда запутался, даже страдал. Ваша тетушка безжалостно меня дразнила. Иногда (когда, как мне сейчас ясно, я был в своем уме) я решал, что лучше всего — уехать из Бостона как можно быстрее. Но едва я говорил ей, что взял билет на пароход, она надувала губы и отвечала: «Нет, ты же не можешь меня бросить? А с кем я буду развлекаться?» И я все переигрывал и оставался, а в следующий раз она, видя меня с букетом в дрожащей руке, глумливо спрашивала, мол, почему это я еще не в Египте. Когда я не мог ее найти — бродил по Бостону (так далеко от родного дома!), не понимая, что делать с заглохшим расследованием и что писать в отчете для Финнерана, и шел, и покупал еще один билет из Нью-Йорка до Александрии, который, само собой, потом пропадал. Я убеждал себя, что мои многочисленные клиенты и странные повороты дела требуют моего присутствия в Бостоне. И, может, Трилипуш ей не нравится, она же так и сказала — ну, почти. И вам тоже смешно, Мэйси? Ну же, валяйте, смейтесь.