какое-то время болтали, как давние приятели, несмотря на разницу в статусе и возрасте. На первый взгляд, ни о чём. Ромка сам с себя удивлялся, как раскованно и просто он держится, в глубине души понимая, что заслуга в этом принадлежит его собеседнику. Уже уходя, он не удержался и спросил:

– А чему ещё меня научат? Ну, кроме испанского.

– Ты будешь свободно ездить на любых марках машин. Включая с автоматической коробкой передач. Ну, и много чего ещё, о чём сейчас говорить преждевременно.

Очень хотелось спросить про стрельбу и всякие секретные приёмы единоборств, но он удержался. Превозобладало чувство ответственности:

– А если у меня с произношением не заладится по-испански.

– Заладится, Рома, заладится…

* * *

Комиссии и тестирования пошли сплошной чередой. Каждую неделю приходилось ездить в центр Москвы, в основном в район Лубянской площади. Там в небольших переулках в неприметных особнячках без вывесок его встречали неизменно подтянутые неразговорчивые мужчины в штатском и по предъявлении паспорта без каких-либо вопросов провожали в нужную комнату. Сначала шли различные медицинские комиссии, просветили и изучили его досконально снизу доверху и наоборот. Даже в центрифуге крутили. В итоге ничего предосудительного не нашли, и он перешёл на следующий уровень проверок. Теперь начались всевозможные тесты – языковые, психологические и какие-то совсем непонятные. Все эти испытания он начинал в группе таких же, как и он сам, молодых парней примерно из двадцати человек. Разговоры между ними не поощрялись, но, пока ожидали в очередях, всё же перекидывались парой слов. Ребята, как и он, были студентами последних курсов самых престижных вузов столицы – МГУ, МГИМО, Институт иностранных языков имени Мориса Тореза, Институт военных переводчиков… По мере прохождения комиссий группа редела. В какой-то момент их осталось пять человек. Ромка сблизился с одним парнем – старшиной запаса, афганцем и орденоносцем. Ему казалось, что тот точно дойдёт до финиша, таким твёрдым, собранным и целеустремлённым он выглядел. Однако случился странный тест, совсем простой, где одним из заданий было изобразить несуществующее животное и придумать для него название. Ромка нарисовал пегаса о шести крылах и пяти ногах и назвал его, не особо фантазируя, пятиногий шестикрыл. Федя же, так звали старшину, изобразил некое подобие мохнатого жирафа, из пасти которого вырывался огонь, и нарёк его весьма замысловато – игольчатый каратанг, облаивающий низколетящие цели. Больше он Федю не видел.

С Сергеем Ивановичем они также больше не встречались. Теперь у него был другой руковод, которого звали Владимир Алексеевич, и сидел он в особнячке совсем недалеко от метро Новослободская, где, собственно, и проходили отныне все испытания. Владимир Алексеевич оказался очень внимательным и душевным. По мере того, как Ромка проходил всё новые и новые круги проверок, их отношения становились ещё более доверительными. В какой-то момент руковод крайне удивил Ромку, когда сказал, что Вике тоже придётся написать сочинение про их семейную жизнь. И даже тестю с тёщей нужно будет заполнить какие-то формы.

– Владимир Алексеевич, но они же не в курсе происходящего. Мне же запрещено рассказывать…

– Всё правильно, Рома, были не в курсе. А теперь пришло время поставить их в известность. Но не обо всём, конечно. Однако нам придётся познакомиться. И пообщаться. Ты не волнуйся, они узнают только то, что должны узнать. Никакой разведки. Просто твоя будущая ответственная работа должна курироваться по нашему ведомству. Вот и всё…

– Ну, слава богу! А то я уже устал врать, где я столько времени провожу.

При упоминании бога Владимир Алексеевич лукаво улыбнулся и поправил Ромку:

– Не врать, Роман! Зачем же так. Лишь скрывать государственную тайну… Позже я дам тебе подробные инструкции, о чём ты можешь и должен поговорить с семьёй.

Ромка не знал, в какой форме произошло общение Викиных родителей с «ведомством», но в какой-то момент отношение тёщи к нему заметно изменилось. Она стала как-то сдержаннее и суше. Евгений Иванович же однажды многозначительно подмигнул зятю. А Вика с воодушевлением накатала многостраничное эссе про их отношения и долго допытывалась, зачем и куда это нужно. Ромка заученно отвечал, что это необходимо для разрешения на поездки заграницу. По какой линии будут эти поездки, говорить не разрешалось.

В один из дней Ромка привычно отворил тяжёлую дубовую дверь особняка и привычно протянул паспорт. Это была необходимая процедура, хотя его здесь уже хорошо знали и здоровались не так сухо, как прежде. Потом он какое-то время ожидал Владимира Алексеевича перед кабинетом, что было не совсем обычно, так как прежде тот всегда находился на месте.

– Извини, Рома, начальство задержало, – сказал он, наконец появившись. – Заходи, присаживайся, – посмотрел на Ромку долгим взглядом, и не было в этом взгляде привычного изучения, а было что-то необычное. Удовлетворение, что ли…

– Ну, вот и всё! Ты прошёл. Поздравляю!

От неожиданности внутри ёкнуло, как от прыжка в холодную воду. И он ощутил, будто взаправду куда-то прыгнул. Из одной жизни в другую.

– Осталась мандатная комиссия. Но это формальность. Генералы просто на тебя посмотрят. А потом всё – в Юрлово! Надо будет с парашютом прыгнуть. Не испугаешься?

Он отчаянно замотал головой.

– Да ладно, ладно! Это я так, для порядка спросил. Знаю, что не испугаешься, – руковод помолчал. – Не хотел говорить, но скажу. Заслужил. Один ты из всей вашей группы прошёл…

Ромка молчал, не зная, что отвечать. Да и надо ли?

– И вот ещё что. Помнишь, ты писал, что дядя твой пропал без вести на войне?

Конечно, Ромка помнил. Фотография совсем юного мальчишки, от которого в девятнадцать бабушке перестали приходить письма с фронта, всю жизнь хранилась у неё в комоде. А в одном из первых писем с передовой тот писал: «Мама, во время бомбёжки всё горит. И земля горит. Так страшно, что я даже писаюсь…»

– Так вот, мы установили, что сержант Лепехов Михаил Матвеевич, полковой разведчик, пал смертью храбрых, выполняя боевое задание в тылу врага. Награждён орденами Отечественной Войны II степени и Славы III степени, – руковод снова помолчал. – Так что у тебя это семейное, Рома…

Ромка сидел оглушённый. В голове всё смешалось – гордость за дядю, чьё мужество, тихое, не показное, пробудила война. Грусть по бабушке, не дожившей до этого известия. Трепет перед организацией, в могуществе которой теперь не было никаких сомнений и к которой он отныне принадлежал. И радость по этому поводу. Одновременно с решимостью отдать жизнь за Родину, если потребуется. Так же, как это сделал девятнадцатилетний Миша Лепехов, чья кровь текла и в его жилах.

– А зачем вы это узнавали? Столько лет прошло. Как