Армянин встал и заключил тем же саркастическим тоном:

— Извините, но все это слишком сложно для меня.

— Вы читали Бернаноса?

— Давно.

— Подумайте о фразе, которой заканчивается «Дневник сельского священника»: «Что с того? Все благодать».[10]Все благодать, майор. Даже ваш убийца. За поступками всегда есть партитура. Всегда есть воля Божья. Вам надо найти тему. Лейтмотив. Тогда вы найдете убийцу.

Черт бы побрал рождественские гирлянды.

Они нависали над каждым проспектом и кололи ему глаза, словно иглы.

Волокин молча страдал, сидя в такси. Блестящие фонарики, звезды, шарики, словно расплавленный свинец, терзали его нервы, как и все вообще, что связано с праздниками, а с детскими — в особенности. Но что-то в нем еще любило Рождество. Праздник до сих пор затрагивал какой-то кусочек его плоти.

Машина обогнула Опера Гарнье и застряла на пересечении с бульваром Оссман. Ничего не поделаешь — в субботу, 23 декабря, Галереи Лафайет ломятся от покупателей. На языке уличного движения — хуже не придумаешь.

Волокин разглядывал витрины. Огромный мишка с самым глупым видом лежал на спине, облепленный роем медвежат. А еще там были мишки внутри прозрачных рождественских шариков: они смахивали на подвешенных зародышей. Повсюду в самых причудливых позах торчали худые как спички женские манекены, напоминавшие анорексические призраки, у их ног паслись кролики-альбиносы, очень похожие на чучела. Его ломало от одного их вида.

Но пределом всему была очумевшая толпа. Впавшие в детство родители прижимали к себе своих отпрысков, словно собственные несбывшиеся мечты, и в полном восторге пялились на эти наивные сценки. На витрины, напоминавшие им, что время ушло и детство не вернешь, а впереди только кладбище. Кажется, Гегель говорил, что дети толкают нас к могиле.

Сквозь охватившие его ярость и презрение Волокин ощутил укол другого чувства. Его детской ностальгии. На поверхность, как скачущие кадры, вынырнули воспоминания. Ему стало дурно. Тошнота подступила к горлу, как бывало всякий раз, когда он вспоминал. И мгновенная реакция: сейчас бы ширнуться. В двух шагах, в районе Пигаль и улицы Бланш, он знал по меньшей мере трех дилеров. Один звонок, небольшой крюк, все шито-крыто, и сжимавший его обруч тоски разомкнётся.

Он сжал кулаки. Обещание, данное им самому себе. Ни грамма до окончания следствия. Ни единого укола, пока не взглянет убийце или убийцам в глаза.

Воло разрыдался. Горячие слезы омывали его гнусную рожу нарика. Из носа текли сопли, смачивая губы, так что он почувствовал привкус соленой морской воды. Подумал о своих расшатанных зубах, о прогнившем теле наркомана в период ремиссии — и разрыдался еще сильнее.

— Вы в порядке, месье?

Таксист настороженно поглядывал на него в зеркало заднего вида.

— Да. Все из-за Рождества. Терпеть не могу.

— Вот и я тоже. Все эти придурки так и лезут…

Водитель разразился обличительной речью против праздников. Воло не прислушивался. От рыданий ему полегчало. Они словно очищали его. Заглушали зов героина. Движение возобновилось. Он с облегчением разглядел улицу Лафайет. Шофер проскользнул в открывшуюся брешь, затем выехал на улицу Лафит прямо к Нотр-Дам-де-Лоретт. Наконец припарковался на улице Шатоден, рядом с Флешье.

Расплатившись, Воло выбрался из такси, вытирая глаза. Поднялся по ступенькам Нотр-Дам-де-Лоретт. Толкнул вращающуюся дверь. У каждой церкви есть своя изюминка, свое тайное сокровище. Очевидно, здесь эту роль выполнял кессонный потолок. Стоило поднять глаза, как в полумраке проступал ряд деревянных резных рельефов, тускло поблескивавших, словно пчелиные соты.

Он прошел несколько шагов задрав голову, прежде чем испытал новое потрясение. В церкви раздавалось хоровое пение, как в кошмарном сне, доносившееся неизвестно откуда. Русский был готов к удару, но реальность превзошла его ожидания. Он рухнул на стул. Проклятье! Столько лет прошло, а его фобия на голоса тут как тут, во всей красе, на кончиках его нервов…

Все его существо отторгало пение. Слышать детские хоры было выше его сил. Сам не зная почему, он их не выносил. Он зажал уши руками, когда один из голосов вознесся ввысь совсем рядом с ним.

— Что с вами, сын мой? Я отец Мишель.

Перед ним стоял священник, прищурив глаза, как дремлющий кот. Легавый едва не заехал ему по роже, но тут в нефе стало тихо. Голоса смолкли. Он успокоился.

— Мы готовимся к полунощной, — продолжал священник тихим благостным голосом. — Мы…

Он оборвал себя на полуслове. Волокин только что поднялся со стула и сунул ему под нос трехцветное удостоверение. Замешательство священника, словно бальзам, пролилось на его сердце. Он был счастлив доказать ему, что он не какой-нибудь бродяга и не нуждается в его сострадании. Черт побери, он легавый. И способен испортить священнику остаток дня…

Без дальнейших церемоний Воло объяснил, что расследует убийство Вильгельма Гетца и желает допросить Сильвена Франсуа.

— Вы подозреваете… Сильвена?

— Я просто должен его допросить.

Священник побледнел. Волокин проявил великодушие:

— Такова процедура. Мы обязаны допросить всех лиц из окружения Вильгельма Гетца, у которых есть судимости.

— У Сильвена нет судимостей.

— Потому что он несовершеннолетний. — К Воло возвращалась уверенность в себе. — Послушайте, святой отец, я работаю не в уголовке, а в отделе по защите прав несовершеннолетних. Меня направили сюда, потому что я умею разговаривать с мальчишками. Особенно с трудными. Так что позвольте мне несколько минут поболтать с Сильвеном, и все будет в порядке.

— Я… Ладно. Хорошо. Но позавчера уже приходил один полицейский и…

— Я знаю. Лионель Касдан. Мы работаем вместе.

Успокоившись, священник простер руку в глубину церкви. В полумраке русский разглядел мальчишек, которые цепочкой спускались с галереи. Он тут же узнал Сильвена Франсуа. Или решил, что узнал. Рыжий, с подстриженными ежиком волосами, он был на голову выше других. Казалось, он прожил больше лет. Глухих, порочных лет, каждый из которых стоил двух или трех.

— Сильвен тот, что…

— Ладно, — бросил Воло. — Я его узнал. Где бы нам поговорить?

Через несколько минут Седрик Волокин сидел напротив рыжего мальчишки в тесном кабинете, похожем на телеграфную будку начала двадцатого века. Над деревянным столом низко нависала голая лампочка. В углу бумаги, распечатки: приглашения на мессы, призывы к молитве, украшенные скверными фотографиями и набранные устаревшим шрифтом. У Волокина мелькнула мысль о запустении и изоляции католической веры, затем он сосредоточился. Потом вынул пачку «крейвен» и предложил сигарету парнишке.