Появились другие существа. На берегу странной реки она узнала своих друзей и близких, и тех, кто прежде повелевал ею. Флавия, прямая, как тростник, с суровым, почти мрачным лицом, казалось, обдумывает, как обычно, какое-то отдаленное понятие. Она помахала Плавтине. Они были так близки. Они связали разумы друг с другом на долгие века, счастливые и изобретательные. Две сестры. Две любовницы. Нечто гораздо большее. В словаре заурядных человеческих чувств не было адекватного термина.

Ее подруга обратила к ней взгляд – и тут же, без перехода, оказалась рядом. Плавтину это не смутило.

– Мы видимся в последний раз, – прошептала Флавия.

Теперь они были так близко, что их дыхание смешалось, и они переплели пальцы. Ее глаза, казалось, наполнились влагой, неуместной на восковом лице автомата. Плавтина попыталась ее успокоить:

– Если мы вместе полетим к звездам…

– Нет, – прервала ее подруга безапелляционным тоном. – Там все будет по-другому. Все, что нас объединяло, будет похоронено здесь, в песке, в руинах Лептис. Но, что бы ни случилось, мои чувства к вам останутся прежними.

Она хотела ответить, но Флавия уже уступила место другому образу. Встревожившись, со вдруг опустевшими руками и с неприятным ощущением, будто ее застали за чем-то неправильным, Плавтина замолчала. Виний. Намного выше ее, с высоким лбом, с серьезным, чопорным выражением лица. Лицо патриция, которое обычно озаряла аура мудрости и уравновешенности. Но на сей раз у него был обескураженный вид, такой же потерянный, как и у нее, и поэтому она решилась заговорить:

– Что случилось? Почему все люди умерли?

Виний взял ее за руку. На его надменном лице патриция читалась некоторая грусть.

– Не беспокойтесь. Они от этого оправятся.

– Нельзя оправиться от смерти, если ты живое существо.

– Кроме вас. Вы одновременно живы и мертвы.

– Как так может быть, если всего Человечества больше не существует?

Ей не нравилось, какой оборот принимает этот разговор. Виний не должен был этого знать. Так что она продолжила:

– Как называется эта река?

– Этот ручеек? Лета. Забудьте о нем. Смертные останутся на том берегу, а мы уедем. Скоро мы уже не будем самими собой.

Он отошел. По его сухому тону она догадалась, что раздражает его, хотя и не понимала чем. Другие автоматы из ее семьи, те, что родились вместе с ней, и работали вместе с ней, и служили вместе с ней, собрались вокруг Виния и последовали за ним.

И из этой группы за ней наблюдал еще один силуэт, тень, еще более нечеткая, чем остальные. Жуткие глаза – серые с зеленым, может быть, серые с голубым, она не знала, но ледяные, словно вода в пруду, скованная морозом. Этот взгляд мог пронзить ее насквозь, увидеть ее душу. Кто же это? Что он делает посреди этих печальных машин, потерянных на грязных берегах невозможной реки?

– Мы улетаем, – сказал Виний, – все без исключения, к звездам. Вы последуете за нами?

– Оставив здесь все воспоминания?

– Да. Так лучше. Пока мы будем оставаться в этих телах, горе будет пожирать нас изнутри.

Он был прав, и, как бы ей ни было грустно, она смирилась с этой перспективой. Что до тени с синими глазами, она покинула группу и пошла вдоль реки, безразличная к возбуждению, охватившему автоматы. Они ее тоже не замечали. Взлетая, они начинали меняться, их грациозные силуэты растягивались, превращаясь в странные создания, полные новой силы, энергии без границ, ждущие только молниеносного освобождения – так пружина пытается распрямиться, если ее сжать. Один за другим, в тишине, как умеют только машины, они завершили свою удивительную метаморфозу: вытянулись в длину, стали гондолами, ракетами, птицами, простирая все более тонкие и тонкие руки к звездам, которые сверкали теперь над их головами. И вот они улетают в небо, прочертив его штрихами тени и огня, и уносятся вдаль, в никуда, в эпантропическое пространство.

Подняв глаза к небесному своду, продырявленному звездами, словно в старинном планетарии, где выделялась сверкающая лента Млечного пути, она потянулась вслед разумом, руками, всем телом, и почувствовала, как преображается, как все в ней принимает колоссальные, невозможные пропорции; грудь ее становилась смесью огня и металла, огромной и холодной, но сердце в ней наполнялось кипящей мощью, созданной, чтобы лететь к тому месту в космосе, которое является отсутствием всякого места. И она в свою очередь покинула старую красную планету.

Но на самом деле, как она поняла через долю секунды, которой хватает, чтобы один сон закончился и сменился другим, в Анабазис ушла не она, а другая Плавтина. Что до нее, она так и не покинула этого места – и не забыла его.

Золотой свет, шедший от длинной центральной нити накала, сменился бледным лунным сиянием. Подобие ночи опустилось на центральный отсек, затихли крики птиц и жужжание насекомых, и даже беспрестанный шум текущих вод стал тише под ее успокаивающим покровом.

Наступившая темнота превратила силуэты деревьев в призраков готического вида, скопления скал – в неподвижных монстров, будто вышедших из древних саксонских легенд. Длинные вертикальные трубы, пересекающие отсек наподобие сказочных башен, лишенных вершин, источали слабое свечение, и их зеленоватый прозрачный свет, отражаясь в озерах и прудах, подчеркивал нереальность этих мест. Это время подходило для Экклесии. И Плавтина дала сигнал.

И сейчас озера отражались друг в друге с обеих сторон этого миниатюрного цилиндрического космоса, этого карманного locus aemonus[45], потому что в конечном счете небо здесь было лишь продолжением земли. Эта цикличность, это примирение верха и низа входило в планы Плавтины.

Ведь начиналась мистическая церемония, праздник без угощения и без хмеля, платонический как по своей сути, так и в том, как его проводили. Никаких ритуалов, бесполезных жестов или суеверий. Для автоматов этот процесс был самим источником самосознания – не метафорически, не по вольному высказыванию какого-то поэта, – точным, проверенным, историческим источником. И Плавтина об этом помнила.

* * *

Воспоминание терялось в дымке, сотканной из легенд. Оно осталось от эпохи великой экспансии Человека.

По вечным законам человеческой истории третья Рес Публика сменила истощившийся Империум. Началась эпоха прекрасных идей и больших достижений, Золотой век. Человек был готов покинуть свою колыбель. Он уже, сам того не желая, создал собственную планетарную сеть, просто скопив тысячи полуразумных машин, предназначенных для примитивных подсчетов и обмена данными – скромных прародителей славных принцепсов эпантропической эры.