Плавтина сжала пластинку в ладони. Может быть, позже.

– А теперь послушайте меня, – продолжила Ския. – Вы в первый раз заснете. С этого момента и до окончания процесса вы должны внимательно следить за своими снами.

– Автоматы не видят снов, – пробормотала Плавтина.

– Если я была права, не захотев умирать и посвятив долгую одинокую жизнь вашему рождению, сны у вас будут. И сны не простые. Вы будете об этом помнить?

– Да, – сказала она взволнованно, не решаясь больше ничего произнести.

Старуха поднялась и начала песнопение. Сначала Плавтина ничего не могла разобрать в ее песне: теперь, когда Ския немного отдалилась, ее голос, отчасти заглушаемый ветром, звучал гипнотически. Потом она смогла вычленить слова, принадлежащие к древнему языку эллинов. Плавтина знала эту песнь. Она сама напевала ее много раз – древнее описание платоновского анамнезиса[42], – стоя на коленях в алом храме с изящными колоннами.

Знание на самом деле не что иное, как припоминание.

То, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом – вот что с необходимостью следует из этого довода.

Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе.

Значит, выходит, что душа бессмертна…

Их секта верила в другую форму разума – высшую и трансцедентальную. Они почитали не только Число и Концепт из пифагорейского учения – официальной религии людей на старой красной планете, – но также Правду, Красоту и Справедливость, считая, что с их помощью можно выйти за пределы этого мира. А еще они верили в реминисценцию и предыдущие жизни.

Плавтина захотела задать Скии вопрос, но не смогла. Она впала в какой-то ступор, сладкий паралич, лишивший ее способности жестикулировать, говорить или думать. A Песнопение все продолжалось. Она его почти не слушала, и у нее было впечатление, будто оно длится бесконечно, так долго, что она уже вросла в песок и забыла обо всем, кроме завораживающих слов Платона.

Не оглянувшись, старуха повернулась и уверенным шагом спустилась с дюны по диагонали; где-то шагала, где-то просто соскальзывала по песку, не оставляя на нем никаких следов. Потом начала подниматься на следующий холм. Плавтина, как в тумане, следила, как та пропадает из виду, потом вновь появляется через пару сотен метров, становясь все меньше, превращаясь в простую точку, неразличимую в хаотическом пейзаже. А потом – ничего.

Солнце над ней продолжило свой бег по небу, настал вечер, и скоро в небе загорелись первые звезды. Воздух стал еще холоднее, но ее это не беспокоило. Она растянулась на земле в темноте, не сводя глаз с маленьких бледных лун, по-прежнему сжимая в кулаке единственный материальный подарок, который сделала ей Ския. И, не успев понять, что засыпает, она в первый раз в своей жизни соскользнула в сон.

Она спала. Душа ее вышла из тела и бродила по разным измерениям и временам, далеким и искаженным – как бывало у людей, которые, как говорили, проводили часть жизни в этом, похожем на смерть, состоянии, не осознавая ни себя, ни мира. Она спала; и скоро к ней пришли сны, и она ни разу не заметила, как отличаются они от яви, настолько она была захвачена этим странным состоянием; настолько – несмотря на свою вычислительную природу – стала теперь живой.

* * *

Маленький отряд попрощался с Отоном, после чего все четверо развернулись и отправились обратно в центр острова, откуда и пришли. Сам Отон жестом отослал образ Плавтины, которая исчезла по его приказу.

На пляже снова стало тихо, и Отон остался один. Он тяжело опустился на черный песок – огромная керамическая статуя мощных пропорций, с массивными плечами и крупными жилистыми руками, похожими на корни очень старого дерева. Не то чтобы он утомился – его тело не знало усталости, – но ему надо было подумать. Поддавшись порыву, он ответил на просьбу своей бывшей союзницы. Теперь ему предстояло оценить последствия этого ответа. И потом, по своей привычке, решение он тоже принял поспешно – и в одиночку.

Иначе и быть не могло. Они ничего не понимали – эти хилые душонки, эти вымирающие насекомые, напуганные бесконечностью пространства и времени. Они вели кратковременную борьбу со смертью, раздуваясь от гордости и надежды, что их семья или репутация их переживет. Ему одному открывалось все сложное и тонкое хитросплетение возможностей, хрупкие узлы, связывающие события, разделенные тысячелетиями и сотнями катетофотов. Все они были немногим более реальны, чем эта энтоптическая картинка Плавтины. Она хорошо его знала. Она не только передала ему сообщение, но позволила полностью воскресить свой образ – и душу, и тело в своем самом человеческом воплощении. Она сыграла на ностальгии, охватившей его теперь. Этой женщины с грациозной походкой не существовало ни сейчас, ни прежде. Для Интеллекта она была не более материальной, чем имя – для людей или для разумных псов, которых сам он создал. Она по-прежнему оставалась Кораблем, огромным и практически бессмертным. Но этот образ Плавтины был символом, указанием на нечто большее. Он видел сквозь нее – так ухватываешь смысл, расшифровывая цепочку букв. Она говорила о прошлом, об амбициях и славе, которая до самого последнего момента казалась ему такой близкой, пока власть не ускользнула от него.

Да и сам мир – что он такое, как не образ, не порождение чей-то воли? Звезды и атомы? Гены и биосферы? Что за шутка! Вселенная состояла из событий, планеты вертелись только благодаря столкновениям противоположных амбиций, и победитель навязывал свое собственное видение мира в тот хрупкий миг, когда был у власти, прежде чем его самого не пожирала еще одна волчья стая. Сильный следовал какое-то время строкам истории и тянул за ниточки, извлекая выгоду для себя. Единственной и малоинтересной реальностью было выживание.

Случиться могло что угодно. Может быть, император Гальба сошел с ума, как когда-то Нерон. Может, варвары вот-вот проиграют битву другой расе, прибывшей из более теплого уголка Галактики. Или же Плавтина нашла способ обойти Узы; а может быть, до нее дошли слухи о людопсах, и она решила расставить ему ловушку, объединившись с их бывшими недругами из Урбса.

Пока он не знал точно, Вселенная оставалась огромной подвижной головоломкой, которая разрешится или славой, или смертью.

Но Плавтина… Против его воли мысли все время возвращались к ней. Вместе им достаточно будет протянуть руку, чтобы получить высшую власть, чтобы вернуть Империуму былую славу. Она уравновешивала его пылкость. Она была воплощением традиции, оставаясь верной самым древним обычаям, изначальным целям их искусственной расы. В ее лице стремления Отона обретали легитимность, на которую сам он претендовать не мог. Ведь среди Интеллектов существовала клановость и иерархия, и происхождение Отона играло не в его пользу. Благодаря долгому союзу между ним и Плавтиной возникла связь более прочная, чем любой брак, скрепленный клятвой – которая, как оказалось, весьма мало значила для Плавтины, когда та решила отправиться к Рубежу. С этого момента положение Отона в Урбсе было подорвано. Удивительно ли, что теперь он сомневается?