— Негодяйка, — лицо Макса помрачнело. — Я ведь предупреждал твоего отца, умолял ничего ей не подписывать. — Он встал со стула и несколько раз прошелся по кабинету. — После того как ты уехал в этот… как его…

— Хрубешув, — подсказал Янкл.

— Да, в Хрубешув, отец изменился. Ты будто увез с собой часть его самого. Он стал меньше вникать в дела, часто уходил посреди дня. А потом заболел. Сначала мы были уверены, что он быстро справится с болезнью, но через месяц пришлось приставить к нему сиделку. И эта низкая женщина…

— Так… — Янкл от изумления открыл рот. — Эмилия — сиделка?

— Конечно! Когда твой отец объявил о женитьбе, мы просто онемели от удивления. Я срочно привез лучшего доктора Данцига, якобы для дополнительной консультации, а на самом деле попросил его освидетельствовать психическое состояние твоего отца. Не мог нормальный человек совершить такой дурацкий поступок. Но доктор не нашел никаких явных отклонений. Короче говоря, спустя месяц твой отец женился, а через полгода ему стало совсем плохо. Значит, это безбожное существо уговорила его составить завещание в свою пользу. Ах, какая подлость! — Макс крепко стукнул кулаком по столу. — Идем со мной.

Он быстро вышел из кабинета. Янкл следовал за ним. Войдя в свою комнату, Макс отпер железный сейф и, вытащив из него всю наличность, отдал Янклу.

— Забирай, тут доход за последнюю неделю. Не Бог весть какая сумма, но все-таки. Я предполагаю, что завтра эта негодяйка заявится сюда с проверкой. — Он еще раз крепко ударил кулаком по столу и покрутил головой.

Денег хватило на обратную дорогу в Хрубешув, покупку небольшого домика и столярного инструмента. Прошло всего три недели со дня разговора дяди Лейзера с главой ешивы, а жизнь Янкла круто изменилась.

Он действительно стал по вечерам ходить на уроки в ешиву, а с самого утра после молитвы подходил к верстаку в своей маленькой мастерской и целый день строгал, пилил и клеил. Надо было зарабатывать на жизнь, на кусок хлеба. Хрубешувцы редко покупали мебель, но иногда все-таки требовалось заменить напрочь сломавшийся стул, расползшуюся табуретку или справить новый комод. Янкл делал самую простую мебель. Он очень старался, вкладывая в каждый предмет частичку своей души, и они получались красивыми и теплыми. Заказов было немного, но жить, хоть и бедновато, удавалось.

Стоя у верстака, Янкл иногда поднимал голову и оглядывал заснеженную улочку Хрубешува. Красное, точно яблоко, солнце низко висело над скособоченными крышами маленьких домиков. На крышах толстым слоем лежал голубой снег. Длинные сосульки свисали с застрех. Неказистые деревянные стены казались покрытыми вековой грязью. На соснах, тяжело взмахивая крыльями, каркали большие вороны.

Янкл откладывал в сторону рубанок и пускался в размышления. Он сам выбрал это место и сделал его своим, местом, где он проживет всю жизнь. И от дома отца, его денег и суматошной деловой жизни он тоже отказался сам. Всевышний ведет его по выбранному пути. Если бы не Эмилия, он бы наверняка остался в Данциге и волей-неволей занялся бы типографией, издательскими делами и прочей маловажной суетой. Наглая немка-сиделка, прикарманившая отцовское наследство, всего лишь орудие, через которое Всевышний проявил свою волю. За что же сердиться на орудие?

Уехав в Хрубешув, он сам отказался от отцовского пути, а значит, и от денег и другого наследства. Он мечтал сидеть над книгами еще много лет, совсем не рассчитывая вновь завладеть детским альбомчиком с марками. Ему не на кого сердиться и не о чем жалеть. Справедливый и всемогущий Бог правильным и разумным образом устроил его жизнь.

Прошло несколько месяцев. Янкл вошел в новый распорядок дня, как заходят в холодную воду реки. Сначала мокро, зябко и неприятно, но тело быстро привыкает, и вот уже вода перестает обжигать, сырость становится приятной, и в новом положении вдруг открывается масса симпатичного и полезного. Если бы не смерть отца и не злосчастная история с немкой, Янкл мог бы сказать, что он счастлив. Но у окружающих на этот счет оказалась совсем иная точка зрения.

— Янкеле, — сказала в один из вечеров тетя Элька, жена дяди Лейзера. — Плохо человеку быть одному[14].

Тетя Элька была маленькой плотной женщиной, на первый взгляд неуклюжей и малорасторопной. Но уже на второй взгляд мнение о ней совершенно менялось. В тете Эльке скрывался пороховой склад энергии. Запала в ней было столько, что им можно было бы снабдить всю армию русского царя.

Нет, наверное, это сравнение не совсем точно. Тетя Элька скорее напоминала уже взорвавшуюся бочку с порохом, только взрыв растянулся на многие годы, и его энергия не вырывалась мгновенно наружу, сжигая все вокруг, а выделялась постепенно, держа тетю Эльку и всех окружающих в перманентно-взрывном состоянии. Как дядя Лейзер столько лет выдерживал такую супругу, было непонятно не только соседям и родственникам, но и ему самому. Впрочем, если и существуют на этом свете явные чудеса, то к первым среди них надо отнести супружество. Любое, даже самое счастливое.

— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил Янкл. Впрочем, куда клонит тетя Элька, мог догадаться даже ученик хедера, а не человек, просидевший год в ешиве.

— Пора тебе жениться, — прямо и откровенно заявила тетя. — Дом у тебя есть, работа тоже, парень ты пригожий, умный, рассудительный. Найдешь девушку по сердцу — и уже через год будешь при деле.

Под «делом» тетя Элька понимала продолжение рода. Она сама по уши утонула в этом занятии, воспитывая двенадцать двоюродных братьев и сестер Янкла, и верила чистой верой, что евреи появляются на свет для изучения Торы, а еврейки — для рождения детей. Тетя была убеждена в том, что занята самым главным и стоящим делом в мире. Спорить не имело никакого смысла: любые самые веские доводы бесследно поглощались темпераментом тети Эльки, как поглощается огненной лавой валун, свалившийся со склона вулкана.

— Пора так пора, — согласился Янкл.

Честно говоря, ему было совсем неплохо в своем домике. Он познал тихое счастье, скрывавшееся в шелковистой стружке, сыплющейся из-под его рубанка, в зеленоватых сумерках, медленно заполняющих комнату, в тишине, нарушаемой лишь треском поленьев в печи, в аромате свежего хлеба, вкусе холодного молока, свежести зимнего утра.

Свои проблемы и задачи Янкл теперь носил с собой. Раньше он все делал с оглядкой на отца. О чем бы ни случалось задуматься, Данциг и отец всегда затеняли горизонт. Теперь же обозримое пространство судьбы было пусто: в какую сторону ни взгляни, единственным, кто определял, как расположить жизнь, был он сам, Янкл, он