пчелами, я ему однажды помог отремонтировать ульи. Скоро у меня в саду уже стоял свой домик. Рой, он мне дал за работу.

Лес был под боком. Я заготавливал на зиму топливо — дрова. Мне нравилось бывать в лесу. Галина также стремилась оказаться рядом со мной. Я узнавал о Галине из ее рассказов.

Раиса Максимовна никогда не была замужем. Вся ее жизнь была заполнена воспоминаниями об одном единственном человеке.

— Выходить замуж за моего отца, она отчего-то не захотела. Он, ей был не нужен, — сказала Галина. — Я думаю мать его, наверное, не любила.

— А кого она любила, ты знаешь? — спросил я и посмотрел Галине в карие глаза. Ветер трепал платье. Тонкая, легкая она была похожа на березку.

— Николая, вот кого! Он умер еще в юности. Но она его любила и продолжает любить, несмотря на то, что прошло много-много лет, а я люблю своего Николая, — и Галина, обхватив мою голову, поцеловала меня в губы.

Отправляясь в лес заготавливать дрова, мы детей оставляли на Раису Максимовну, вернее ее на детей. Мать Галины ожидала нас у дома, сидя на скамейке. Миша — старший мальчик был самостоятельным и понимал, что к чему. Конечно, я всегда был готов, в случае надвигающегося ненастья за пятнадцать-двадцать минут добежать до дома и занести тещу в укрытие.

Дом надолго без присмотра мы не бросали. Недалеко в низине, метрах в ста паслись на привязи наши коровы. За ними необходимо было наблюдать и время от времени менять место выпаса. Раз в две недели то я, то Галина ездили в район отметиться на бирже труда. Галина раньше была продавцом. Сейчас, как и я числилась безработной. Платили по безработице гроши.

— Что это за деньги? Бумажки! — с обидой говорила моя жена, разложив их на ладони. — Если перевести на «советские» — два-три рубля. Смешно просто. Они там «наверху» нулей возле цифирей нарисовали и мыслят, что дают нам тысячи. Что я работать не хочу? Хочу! Так дайте мне работу!

Достойную, и зарплату достойную, чтобы я могла жить на нее.

Правда, даже эти гроши, что нам давали, лишними никогда не были. Мы брали их и мирились со сложившимся в стране положением.

Осень наступила быстро. За нею подошла зима. Я уже не мыслил себя без Галины, Раисы Максимовны, детей — Миши и маленькой Маши. Мы были — семья — единое целое. В моем словаре почти исчезло слово «я» — везде в речи звучало «мы».

Все у меня было хорошо. Одно не давало покоя. Где-то недалеко жила тетя Люба хохотушка — сестра моей матери. Я, когда вырывался в Щурово, всегда находил время заскочить к Надежде Кондратьевне и никогда к ней. Тетю Любу я хотя и желал видеть, но игнорировал из-за слов, сказанных в мой адрес ее мужем дядей Ваней.

Мне нужно было себя пересилить, хоть и прошло время.

Я никак не ожидал встретить тетю Любу у Надежды Кондратьевны. Она часто виделась со старшей сестрой на рынке.

И надо же — встретил. Отметившись в районе на бирже труда, я решил побывать в Щурове. Мне не терпелось разузнать у тети Нади и дяди Володи, как они поживают, расспросить их о сельских новостях. Еще я хотел поговорить с дядей Володей лично, об инструменте и, если удастся — взять у него балалайку дяди Коли. Он давно уже на ней не играл. Балалайка могла мне пригодится в качестве образца. Зимой работы было не так много, и я собирался попробовать свои силы. Мне не терпелось самому изготовить инструмент.

В районном городишке я случайно, когда покупал для детей книжки, нашел самоучитель игры на балалайке, там же мне подвернулась под руку литература о работе с деревом.

Я был суматошным — во все влезал. Даже корову научился доить. Хотя мне все говорили — не мужицкое это дело. Теперь вот горел желанием заняться музыкой. Мне не давал покоя давний случай. Разбитый инструмент стоял у меня перед глазами. Работа над балалайкой должна была меня успокоить.

Подобно дяде Коле я научился вырезать игрушки. Для мишек, зайцев, птичек у меня всегда были припасены липовые чурки. Как-то раз я вырезал довольно приличные ложки. Галина, увидела их и похвалила.

Раиса Максимовна сама есть, не могла, ее кормил я или же Галина. Но однажды, не знаю, каким образом она сумела взять со стола мою ложку и долго ее мусолила в руках.

Зима была снежная. Дом моих родственников занесло снегом по самые окна, однако стараниями дяди Володи к нему вела широкая дорожка. Я, открыл калитку и торопливым шагом вошел во двор. На крыльце я увидел тетю Надю и рядом с нею тетю Любу. Я поздоровался. Любовь Кондратьевна увидела меня и ахнула.

— Ой, Коля-Коля-Николай, — скороговоркой выплеснула она мое имя. — Какой ты стал! — Подошла ко мне обняла и заплакала. — Тебя не узнать. Я слышала о тебе — настоящий мужик. Вот бы увидела тебя Вера — твоя мать? Вот бы она порадовалась!

Любовь Кондратьевна собиралась уже уходить, но вернулась. Мы зашли в дом, сняли верхнюю одежду и сели у печи на стулья. Тетя Надя молчала, а вот ее сестра молчать не могла — не переставая, говорила и говорила. Ей нужно было выговориться. Она очень сожалела о смерти моей матери.

— Ну, зачем, зачем она такое над собою сотворила? Приехала бы…. Здесь все было бы иначе.

«Отчего моя мать так ухватилась за Москву? — недоумевал я. — Бросила бы ее и уехала к себе на родину, и меня взяла бы. Здесь мы зажили!»

— Далась она ей — эта Москва? Смрад! Как там люди живут? — угадывая мои мысли, сказала Любовь Кондратьевна. — Я ей даже наш дом оставляла. Мы — это было уже после смерти твоего отца Владимира Фомича, царство ему небесное, перебрались тогда в Щурово. Она вот нас переманила, — показала рукой Любовь Кондратьевна на свою старшую сестру — тетю Надю. — Здесь как раз дом продавался, и мы его сторговали. Ты, знаешь, наверное, где я живу?

— Да-да, знаю, — ответил я.

Мне приходилось не раз проезжать мимо дома тети Любы, когда я возил на лошади продукты в дальний магазин. Смешно было, но я всегда старался держаться с противоположной стороны телеги, прячась за ящики с товаром, чтобы не дай Бог, меня никто не увидел, особенно я боялся попасться на глаза дяди Вани.

— Дом, который мы оставили, был, конечно, развалюха, — продолжила разговор Любовь Кондратьевна, — но он еще бы