расселась на сеялке. Крикливые. Грай, гомон непрерывный их ещё и эхо колет, рассыпает колотое по перелескам картечью. Место, которым он сейчас проходит, называется Хребтами. Ветру тут полное раздолье – гуляет как, где и сколько пожелает, солнечно тут от восхода до заката, а потому почти и просохла уже дорога на Хребтах, день-другой ещё – и запылит. Чёрную точку на жёлто-буром суглинке впереди давно он заприметил, как пункт для отдыха её назначил мысленно, а что такое это, разглядел только тогда, когда приблизился: покрышка от комбайнового колеса. Достиг, остановился возле, попинал зачем-то её, покрышку, несердито, внутрь полости позаглядывал, оставлял там словно что-то, затем, устроившись на ней, нагретой солнцем, достал бутылку, выпил, закурил – и тут же: зрительно устремился к будто падающему горизонту; долетел до грани, дымкой застланной, и увяз взглядом в мареве…

А потом… хоть и слышал много он, как оно зачастую бывает, но что и с ним такое же случится, не предполагал.

Долго с работой ничего не получалось – то есть нигде не принимали, в этом смысле, никак устроиться не мог. Куда б ни сунулся, к кому б ни обратился – по объявлению ли, на какое где наткнётся, по чьему-то совету ли, но больше наобум – везде в ответ одно и то же слышал, словно надиктовал кто-то заранее на ленту магнитную где-то и разослал, как инструктаж, по всем кабинетам и конторам: нет, мол, мест, парень, ты уж извини, было бы что, не отказал бы, дескать…

Да уж, конечно, так я и поверил… Бреши́, бреши́ – язык без костей. А объявление? Да снять, дескать, забыли. Человека-то уже, мол, взяли, а объявление не сорвали.

Ну а просить, заискивать, обивая пороги там, где сидят те, кого он люто ненавидит, – нет, он не может так…

Нет, я так не могу. И уже негде ночевать – и было негде, но ночи сделались холодными и долгими – пережди-ка такую на улице, будь ты хоть в унтах и в тулупе… Костёр – дело хорошее, но устал возле костра, нет-нет да и – не уследишь – прожжёшь что-нибудь, штаны или пиджак, а на одежду денег – где их… есть: на билет… туда-обратно, но говорил уже… словом, имею, но не трачу на пустое. Какой бы угол где, пусть крохотный, теснее конуры собачьей, но чтобы так вот обязательно: там – я один, и больше никого… с мышами, ладно, можно и ужиться… Ну и с едой – и с той уже поджало. Месяцем раньше и в огород чей-нибудь, дождавшись темноты, можно забраться, картошки накопать, испечёшь на берегу её, на углях, поешь – и сутки сытый… Картошку давно уже выкопали и в погреба ссыпали, а в погреб не полезешь – сроду не крал, навыка нет – поэтому, лучше уж сдохнуть: свернулся где в заветрии калачиком и тихо помер… нет, не могу, с души воротит… Ну а потом:

Потом… Встречаюсь однажды – но не выслеживал, конечно, не умышленно, случайно – с той, что продавщицей работает в магазине. Плотно снег уже на улице – до тверда утоптан: слышно, скрипит, кто где идёт. И подо мной он – остро-остро. С чистого неба изморозь искристо опускается. Деревья в инее. И солнце низкое – припухло, будто воспалилось. Только душой бы веселиться, но кепка на мне матерчатая, летняя, да пиджачишко мятый– перемятый – весь и наряд… ещё и – взгляд, наверное, тот – как у волка…

Кто он, откуда – всякому понятно…

У нас таких не очень жалуют, в последнее время особенно – народ устал сам от себя, то есть глаза бы не глядели – может, поэтому.

И та – издали ещё, вижу, заметила, но не узнала вроде сразу, так мне показалось, идёт, щурится, а как лицом к лицу сошлись – и побледнела – щёки из алых белыми вдруг сделались. Сначала шаг замедлила, остановилась в метре от меня, сумки – несла – на тротуар поставила, руки – к груди, по меху варежками… воротник рыжий, лисий… куржак с него – сыграл на солнце блёстками цветными… По губам её и понял: дескать, да что это с тобой?! – и: ты ли это?.. и чуть позже: Господи, – и говорит ещё, говорит правильно: «Макей», – это отчётливо уже и звучно в воздухе морозном, хоть и какой я там ещё Макей – жёлтый сигнал пока ещё – не красный, не зелёный… и погодя: ступай, дескать, за мной, – видит, что мнусь, и: да пойдём, пойдём, мол. А я был уже – и на вокзале был, и на почте был, забегал и в краеведческий музей – на зубы мамонта глядел: то есть и там, и там, и там уже отогревал свои закоченевшие, как кочерыжки, ноги – ну раз, ну два, но – неудобно, стыдно… в аэропорт – уже туда собрался ехать – на остановку-то и шёл, когда случайно с ней столкнулся, – не замерзать же так вот в глызку… правда, и там, на аэровокзале, тоже уже был, в кресле немного покемарил, и там примелькался, но в шею оттуда пока ещё не гнали – сержант молоденький, но, слава Богу, добродушный, большая редкость среди них, то всё как псы, будто в семье у них всегда неладно… когда дежурит – угадать стараюсь в его смену… документ, мол, твой – такое было, раз потребовал – я предъявил, а там – я, и не я – на фотокарточке лицо вроде моё, а имя… жёлтый сигнал… ну, словом, так, что стыдно вроде за обоих… И та: стоит, ждёт, вздохнула, слышу, глаз с меня не спускает, чувствую, те – серые, от неба – серо-голубые… я это так, не потому, что нравятся… только… но ты же знаешь… и ободки, и в ободках… так же – как родинки… И говорю, ну, дескать, ладно, – а что не к ней домой, это я понял, – и говорю, ну, мол, пойдём. Сумки её, согнувшись, с тротуара подхватил; стоял пока, закостенел; и: в кирзовых сапогах – не валенки – скользко… Пошли. Идём. Она меня рукой под локоть держит – не почему-то там, а чтобы не упал… видит, что разъезжаюсь всё, как на коньках… И чтобы в шаг с ней – не подловчусь, не приспособлюсь… мне как-то странно… с тобой-то мало же когда… Ну и пришли, куда вела. Тепло. Стою. Слюну глотаю – как собака – пахнет вкусно. Она: мой брат двоюродный, мол, из деревни, помочь бы надо… Понимают те,