сегодня – пятница, завтра – суббота, до понедельника учиться не начнём, это уж точно, подамся-ка я в Елисейск, а на следующий день вместе с тобой, мол, мама, и в Каменск поедем на автобусе, подумал – мало, надо исполнять… ну и собрался – долго ли… ну и пошёл – кого там – тридцать километров – рядом: батогом дотянется старуха… за посёлок уже выбрался – догоняет меня Ося, друг мой, и говорит, пойду с тобой, мол… нет, говорю, и отослал его обратно… сказал мне только напоследок он: хоть бы унты мои надел, давай-ка, дескать, поменяемся, – нет, сказал я, решил, что в войлочных ботинках идти мне будет легче… оно и в самом деле – будто босиком… иду пока… скоро стемнело, благо луна взошла – и полная: цедит сквозь редкий вдоль дороги лес – освещает путь мне… вдохну со свистом через шубенку, выдохну, шубенку отстранив от лица, – смотрю, она, луна, за отпыхом расцветится – красиво… ну и машин – ни встречной, ни попутной – в ночь-то, да без нужды, да в стужу лютую мало кто рискнёт куда отправиться – а как сломаешься, не дай Бог, верная гибель, – лучше уж в утро… ели застыли, инеем мерцают – сказочно; иглой не дрогнут, лишь искрою – как новогодние… ну и снежок – похрустывает у меня тот под ногами коротко – уже бегом бегу – поэтому – гуд проводов, как паклю спицей, хрустом этим протыкает – говорит он, снежок, подошвам моих войлочных ботинок что-то отрывисто – если те ему и внимают, то немо – стопами не слышу… так вот и тороплюсь, и добежал часа… не знаю… ну, за четыре, может быть… вступил в город – луна над ним уже, за дымом мутная, и дыму тут – не продохнёшь, не дым, а – чад, ещё и пар от иорданей – полно их по Ислени, уж и вовсе, – спешу один по улице – собак, и тех нигде не видно, – думаю: к той, что живёт поближе, – к тётке Матрёне для начала забегу – к старшей сестре твоей – и будто навело… к двери припал спиной – затылком постучался – сразу открыли, будто поджидали, – ввалился я и, когда изморозь собакой под столом свернулась, увидел: сидишь ты – на плечи шаль пуховая накинута – пьёшь чай, подстриженная, словно новобранец, сёстры твои вокруг тебя и рой моих сестёр двоюродных, хорошеньких, моих – сестёр, твоих – племянниц… так и стою возле порога, весь в куржаке – как из ямщины долгой – узнать меня под ним непросто… все на меня глядят, я – на тебя – ресницы смёрзлись – из-под них – и как-то больно, больно, больно – как позже сколько-то, когда вьюном по полу извивался… боль эту помню – ноги хоть отпиливай, – но что она! – от осознания своей душевной скверны – пуще: взгляд медленно перевела ты на мои ботинки, побледнела, как чего-то будто испугалась сильно, чашку на стол поставила поспешно, словно горячая – не удержать тебе её – не уронить бы, ладонь к сердцу приложила, будто то прихватило, вышла из-за стола и – ко мне, а я – ноги мои, как не мои, как будто полые, как будто свёрнутые из бумаги, подломились – осел вдоль притолоки… и лежу… и тужурочку с меня тугую, будто накрахмаленную, помню, стаскивают, и ботинки с будто мёртвых стоп моих снимают – помню… и ты, заплакав подбородком, говоришь негромко что-то, но что, уже не понимаю – все говорят, но вот о чём, никак не вникну – руки мои взяла в свои – я ни твоих и ни своих пока не чувствую, – но вижу – вижу сестёр своих двоюродных – и: эм… эм… эм… а – мама – вымолвить не в состоянии – губы как будто из резины – застыли так – не растянуть… и зубы будто бы из хрусталя – сильнее стиснешь их, и, кажется, раскрошатся… и только вот: отчётливо и остро и так, наверное: до самой смерти не изжить – стало мне стыдно вдруг за твои руки – руки крестьянки пожилой – а погодя минуту, век ли: и стыдно сделалось мне за свою убогость – вот и теперь – душу пронзил укор – и я заплакал… так же, как иногда, когда хулят мой дом, мою страну и мою веру, а я легонько подпеваю…

Кто ж я такой, о Господи, да кто же я такой?!

Мой блудный сын.

Эпилог

– А кто же ты?

– Я твоя дочь, твоя невеста.

На этом листы закончились. Изнутри папка исписана именами, адресами и телефонными номерами. Но вряд ли стоит их здесь приводить…

Всего вам доброго. Спасибо.

1983–1987, Ленинград,

2020, Санкт-Петербург