«Долетела, – сказала, – все нормально». Он опять повторил: «Послушай меня, хочу предупредить на всякий случай. Не вздумай никуда выезжать из отеля. В Каире стреляют, это может запросто перекинуться на границу. Ты меня поняла?». «Поняла, поняла», – я мотала рукой, как будто меня за палец укусила оса. Он уже сказал «все, пока», и «целую» сказал, и вдруг спросил: «Да, кстати… В каком городе ты тогда останавливалась после Иерусалима?». Я брякнула что-то, Ашкелон вроде назвала, не помню. Голова моя совсем не работала. «К чему он это спросил?» – я подумала. А надо было еще разочек подумать. Он спросил про город, потому что уже нашел Леру в моем компе и увидел все его исходящие данные, фото и город увидел – Ашдод.

Я вышла на балкон, весь усыпанный белыми цветочками. И там еще похлопала глазами минуты три. В темноте у моря качались фонари. Где-то внизу шумел водопад. На вывеске гриль-бара крутился синий краб. И вода, безусловно, мерцала в голубых бассейнах. Там купалась девушка, прямо в платье и в босоножках. Поплескалась и села на бортик обтекать.

– Хорошооооооо! – ногами болтала. – Мамааааа! Как же хорошоооооо! Не работать-тооооооооо…

Я набрала Леру. Рингтон услышала. «А белый лебедь на пруду… ду-ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду…». Я соскучилась. Только когда эту жуткую песню услышала, поняла, как сильно соскучилась.

«Как я тебя жду, маленькая… Если бы ты знала, как я тебя жду», – он говорил. А я ему мурчала всю эту ерунду про штамп, про паспорт, про границу, про мужа… Мямлила, а голос у меня был кошачий – такой, как обычно, когда я начинала его соблазнять. Несла пургу, а сама крутила задом, почти затанцевала там, на балконе, когда Леру услышала.

«Девочка моя… ты не представляешь… два дня стоит, ждет тебя… писечка моя сладкая… тебя ждет…» – он в трубку дышал. «Маленькая… рыженькая…» – в паузах мне пел, а я живот свой гладила, сама не замечала, что живот глажу, когда рассказываю ему про таможню. Он не понял, я знаю, он за хуй держался и мне нашептывал: «Девочка любимая моя… я тебя так жду… ты все сможешь, если захочешь».

Я наконец сказала: «Лера, не могу», – и у него упало все. Голос стал сразу холодным и жестким. Он ответил мне глухо, невкусно: «Значит, не судьба».

Я легла на постель. Умирать. Да, сейчас смешно, но тогда я точно умирала в розовой кровати, похожей на торт. С лебедями!

А как мне жить без Леры? Без страсти, как мне жить? Без Леры я буду некрасивая. Без Леры я буду злая, я буду много пить и огрызаться. Без Леры я превращусь в гундящее бревно – в такое, как сейчас. Тогда уже я это знала точно и в истерике дрыгала ногами.

Какая к черту «несудьба»?! Это смерть! Смерть моя пришла! Я ее увидела. Я себя сразу увидела, такую, как сейчас, уставшую, с потухшими глазами, с полинявшей рожей, сонную, глухую, тяжелую, в темноте, в тишине, зажатую в комок, на этом вот диване… И берег свой увидела, зимний берег свой, и пойму, занесенную снегом, и сухие палки от камышей, и мост, и белый лед, и снежную пустоту, уходящую к лесу, и огонь в камине… И бутылку вот эту увидела…

Это жуть – себя такой увидеть, когда ты только что из душа, красивая и легкая, и так неслась, и чуть не вмазалась на перекрестке… А в чемодане есть два новых платья для Лерочки… он еще не видел… ему понравится…

Я ревела, а Лера лежал и слушал, как урчит у него в животе. Ждал слишком сильно – не ел весь день. Руки сложил на груди, и на лице его медленно таяла улыбка, с которой он слушал мое щебетание.

У его младшего в спальне раздавались автоматные очереди. У старшего застонала девушка. У жены в телевизоре шла триста сорок пятая серия. У Леры футбол. Глаза начали автоматически бегать за игроками. Он взял сигарету, но покурить не получалось. Лерочка начал икать. Икал на каждой затяжке. Думал, пройдет – не проходило. Пришлось вставать, идти за водой. На кухне он согнулся пополам, как мама научила, свесил живот, вытянул шею и пил маленькими быстрыми глотками. Помогло. Старый способ, всегда помогает.

Я открыла глаза и увидела Анечку с носильщиком. Они стояли и смотрели на мои конвульсии. Анечка грызла ноготь, араб ждал чаевые, я сморкалась в новое белье.

Спокойно умереть не дали, Анечку приморозило, так что мне пришлось вставать. Я вытряхнула монетку из кармана и гаркнула на араба:

– Спасибо!

Так грубо рыкнула, как будто это он сказал мне «несудьба».

Я сделала высокую прическу, напялила узкую юбку, босоножки на воттакенном каблуке. «Все!» – я хвостом тряхнула.

Лера отклячил зад, застегивал липучки на кроссовках. «Все!» – сам себе в зеркало кивнул.

И мы пошли напиваться.

Все как обычно было в кафехе под пальмами. Как будто Лера и не ждал мой самолет, как будто не было меня. Те же скатерки в красную клетку, та же водка и куриный шашлык, та же девочка, и заказ, «как обычно», только столики убрали с улицы, слишком сильный был ветер.

Шимшон хотел спросить: «Когда?». Ведь было же объявлено: «Ирочка моя ко мне летит…». Спросить хотел и рот уже открыл, но Лерочка взял телефон. Звонил какой-то Ромка Зарецкий, перебил.

Ромка ругал арабов. Так громко вопил, что было слышно из трубки: «Заебали уже эти арабы!». Лера кивал, соглашался: «Да, да, да, еще как…» – и вздыхал про себя: «Опять моя девочка у арабов».

Машина Ромки Зарецкого взлетела на воздух. Всего неделю назад он купил своей любимой жене новую тачку – и чао, взорвали поганцы. Машина стояла у ресторана, в котором ее обмывали, и надо же… «О-е-ей, какие бывают случайности» – ракета упала на парковку. И, как обычно, никаких пострадавших, только Ромкина тачка сгорела, а две другие, что стояли рядом, – ничего, совсем немножко поцарапало. «Как знали, сволочи! – Ромка орал. – Специально в мою тачку целились!»

Лера слушал вопли Зарецкого и думал: «Ну и хер с твоей тачкой! Девочка моя у арабов осталась, а он мне тут трындит за какую-то тачку».

– Слышишь меня? – Лера поднял рюмочку. – Мы тут все пьем за тебя! Слышишь? За твое здоровье пьем!

Зарецкий не унимался. Лера положил телефон на стол, и, пока жевал свою курочку, из трубки были слышны матюки этого дальнего родственника.

Шимшон пробурчал, как обычно в таких случаях, местную дежурную поговорочку:

– Живем, как на пороховой бочке…

Ашот достал косяк. И Лерочка нетерпеливо следил за красным огоньком. Он глубоко затянулся и задержал дыхание.

И я затянулась. Глубоко вдохнула и тоже задержала. А потому что папа все мозги мне простучал своей дыхательной гимнастикой. Показывал и щеки надувал: «Вот так вот, – говорил, – вдыхаешь глубоко… Ааааах – а затем медленно, медленно выдыхаешь». Я взяла мундштук от кальяна и затянулась аааааах – поглубже. Вода в зеленой колбе забурлила, я смотрела на пузыри и медленно выпускала дым.

Мне арабы не мешали. Официанты улыбались из последних сил, бегали по залу как тореадоры. Они не успевали обойти весь лобби – выпивка мгновенно испарялась с подносов. В конце сезона в Шарме пили русские.