- Расслабься, Джино, расслабься. Кричи, ругайся, дай себе волю. Надо расслабиться.

Ответа не было, руки не переставали двигаться, трогать, ощупы­вать...

- Дай волю своему горю. Расслабься, а то заболеешь, как моя се­стра. Ты сойдешь...

Итальянец обошел всю комнату. Перетрогал в ней все, кроме Фи­липа, и сейчас подходил к нему. Лицо у Джино было такое, словно он потерял смысл жизни и теперь ищет новый.

- Джино!

Тот на момент остановился. Потом опять стал придвигаться. Фи­лип не отступил.

- Делай со мной что хочешь, Джино. Твой сын умер. Он умер у меня на руках, помни это. Это не оправдывает меня, Джино, но все-таки он умер у меня на руках.

Левая рука Джино медленно-медленно протянулась вперед. Она маячила перед Филипом, как насекомое. Затем она опустилась и сжала его сломанный локоть.

Филип что было силы ударил здоровой рукой. Джино молча, без крика, без единого слова упал.

- Скотина! - вскрикнул англичанин. - Убей меня, если хочешь! Но не смей трогать больную руку!

Тут же его охватило раскаяние, он опустился подле своего недру­га и стал приводить его в чувство. Он ухитрился приподнять его и прислонить к себе. Обнял его здоровой рукой. Филипа переполняли жалость и нежность. Он без страха ждал, когда Джино очнется, уве­ренный, что теперь оба они в безопасности.

Неожиданно Джино пришел в себя. Губы его шевельнулись. На миг показалось, что он, слава Богу, сейчас заговорит. Но вот он с тру­дом поднялся, вспомнил все и двинулся... но не к Филипу, а к лампе.

- Делай что хочешь, но подумай...

Лампа пролетела через всю комнату, через лоджию и разбилась о дерево внизу. Филип, очутившись в темноте, начал звать на помощь.

Джино подошел к нему сзади и больно ткнул его в спину. Филип с воплем закрутился на месте. Всего только тычок в спину, но Филип догадывался, что ему уготовано. Он отмахнулся от Джино в темно­те, призывая этого дьявола драться, убить его, Филипа, но только не мучить. Потом, спотыкаясь, бросился к двери. Дверь оказалась от­крытой. Вместо того чтобы бежать вниз, Филип, потеряв голову, ки­нулся через площадку в комнату напротив. Там он лег на пол и за­бился между печкой и стеной.

Все чувства его обострились. Он услышал, как Джино крадется на цыпочках по комнате. Он как бы видел, что творится у того в моз­гу - вот сейчас он потерял след, а сейчас воспрял духом; теперь ко­леблется, раздумывая, не спаслась ли жертва бегством вниз. Джино резко взмахнул над ним рукой, послышалось тихое ворчанье, похо­жее на собачье, - Джино обломал себе о печку ногти. Физическую боль переносить почти невозможно. Мы кое-как терпим ее, когда она постигает нас нечаянно или для нашей же пользы (как это большей частью происходит в наши дни, если не считать школьных лет). Но когда ее причиняет злая воля взрослого мужчины, ничем не отлича­ющегося от нас по облику, мы утрачиваем над собой власть. Единственным желанием Филипа было вырваться из комнаты любой ценой, поступившись своей гордостью и достоинством.

Джино шарил теперь около столиков на другом конце комнаты. Внезапно инстинкт пришел ему на помощь. Он быстро пополз туда, где притаился Филип, и схватил его прямо за локоть.

Всю руку у Филипа обожгло огнем, сломанная кость заскрежета­ла в суставе, посылая разряды мучительной боли. Другая рука ока­залась пригвождена к стене. Джино втиснулся за печку и прижал своими коленями ноги Филипа к полу. С минуту Филип вопил - и вопил во всю силу своих легких. Потом у него отняли и это утоление мук: рука, влажная и сильная, сжала ему глотку.

Сперва Филип обрадовался, так как решил, что пришла, наконец, смерть. Однако началась новая пытка. Быть может, Джино унаследо­вал этот способ от своих предков - простодушных разбойников, сбрасывавших друг друга с башен. Как только дыхание у Филипа пе­рехватило, рука отпустила его горло, и Филип почувствовал, что дер­гают больной локоть. А когда он был на грани обморока и надеялся получить возможность забыться, дергать перестали, и он опять на­чал сопротивляться сжимавшей горло руке.

В мозгу, пробиваясь сквозь боль, вспыхивали яркие картины: Ли­лия, умирающая в этом самом доме несколько месяцев назад; мисс Эббот, склонившаяся над ребенком; мать, читающая сейчас вечер­нюю молитву прислуге. Филип почувствовал, что слабеет, в голове помутилось, боль несколько притупилась. Несмотря на все старания, Джино не мог бесконечно оттягивать конец. Крики Филипа, судо­рожные хрипы в горле сделались механическими - скорее реакция мучимой плоти, чем выражение возмущения и отчаяния. Что-то со страшным грохотом упало, руку его рванули сильнее прежнего - и вдруг все стихло.

- Ведь ваш сын умер, Джино. Умер ваш сын, милый Джино. Сын умер.

В комнате было светло, мисс Эббот держала Джино за плечи, прижимая его к спинке стула, на котором он сидел. Она устала от борьбы, руки ее дрожали.

- Какой смысл в еще одной смерти? Какой смысл в новой боли?

Джино тоже начал дрожать. Он повернул голову и с любопытст­вом посмотрел на Филипа, чье лицо, измазанное грязью и пеной, виднелось из-за печки. Мисс Эббот дала Джино встать, но продол­жала крепко держать его. Джино издал странный громкий крик - во­просительный крик, если можно так сказать. Внизу послышались шаги Перфетты, возвратившейся с молоком для ребенка.

- Подойдите к нему, - мисс Эббот показала на Филипа. - Подни­мите его, обращайтесь с ним бережно.

Она отпустила Джино, и он медленно приблизился к Филипу. В глазах его появилась тревога. Он нагнулся, как бы желая осторожно поднять его.

- Помогите! Помогите! - простонал Филип. Тело его уже вынес­ло столько мучений от рук Джино, что больше не хотело, чтобы они его касались.

Джино как будто понял это. Он застыл, согнувшись над Филипом. Мисс Эббот сама подошла к ним и, обняв своего друга, приподняла его.

- Подлый негодяй! - застонал Филип. - Убейте его! Убейте!

Мисс Эббот с нежностью уложила его на кушетку и обтерла ему лицо. Затем серьезно сказала, обращаясь к обоим:

- На этом надо остановиться.

- Latte! latte! (молоко! молоко!) - раздался крик Перфетты, шумно поднимавшейся по лестнице.

- Помните, - продолжала мисс Эббот, - мстить никто не должен. Я не допущу, чтобы свершилось намеренное зло. Мы больше не должны сражаться друг с другом.

- Я никогда ему не прощу, - выдохнул Филип.

Перфетта внесла еще одну лампу и небольшой кувшинчик.

Джино впервые подал голос.

- Поставь молоко на стол, - приказал он. - В той комнате оно не пригодится.

Опасность миновала. Сильное рыдание сотрясло все его тело, за ним последовало еще одно, и вдруг с пронзительным горестным во­плем он кинулся к мисс Эббот и приник к ней, как дитя.

Весь этот день мисс Эббот казалась Филипу богиней, сейчас это впечатление усилилось. Многие люди в минуты душевных потрясе­ний кажутся моложе и доступнее. Но есть и такие, что кажутся стар­ше, отчужденнее. Филипу не приходило в голову, что между нею и мужчиной, прижавшимся головой к ее груди, почти нет разницы в возрасте и что они созданы из одинаковой плоти. Глаза ее были рас­крыты и полны бесконечной жалости и бесконечного величия, слов­но они различали пределы скорби и за ними - невообразимые дали. Такие глаза Филип видел на картинах великих мастеров, но никогда не видел в жизни. Руки ее обнимали страдальца и легонько погла­живали его, ибо даже богини не могут сделать больше этого. И ка­залось вполне уместным, что она наклонилась и коснулась губами его лба.