признак свободы — спокойная, радостная независимость, приходящая, когда страх ослабевает. Знаю, эти слова звучат так, будто мне нужна зависимость, чтобы наконец найти утешение в том, что я — свободный человек, и наверняка это правда. Оглядываясь на свои действия, я замечаю, что цель всей моей жизни, судя по всему, состоит в том, чтобы вешать себе на шею мельничные жернова. То, что могло бы дать мне свободу, дает рабство, дает жернова вместо хлеба.

Все служат разным хозяевам. Меня, к примеру, настолько порабощает мой талант, что я не решаюсь использовать его из страха навсегда потерять. Я попадаю в такое рабство к собственному имени, что не решаюсь написать ни строчки из страха нанести ущерб своей репутации, а когда в конце концов у меня начинается депрессия, я попадаю в рабство и к ней. Сильнее всего я стремлюсь удержать ее, больше всего на свете хочу чувствовать, что моя единственная ценность состоит в том, что я утратил: в способности выжимать прекрасное из отчаяния, нежелания и слабостей. Я хочу с горьким удовлетворением смотреть, как дома мои превращаются в руины, а меня самого постепенно заносит снегом забвения. Но депрессия похожа на семь заключенных одна в другую шкатулок, и в седьмой лежат нож, бритва, яд, глубокий омут и край крыши. В конце концов я становлюсь рабом всех этих орудий. То ли они идут за мной, как верные псы, то ли я, как верный пес, иду по их следу. Тогда я, кажется, начинаю понимать, что единственным доказательством свободы человека является самоубийство.

Однако чудо освобождения приближается, причем с совершенно неожиданной для меня стороны. Оно может произойти на берегу океа­на, и еще недавно внушавшая мне ужас вечность вдруг станет свидетелем моего второго рождения, на этот раз — свободным человеком. Что же это за чудо? Простое и внезап­ное понимание, что никто — ни власти, ни люди — не имеют права предъявлять ко мне требования, от которых пропадает желание жить. Ведь если пропадет желание жить, что же останется?

Поскольку я стою на берегу моря, то могу учиться у моря. Не требуйте от моря, чтобы его волны несли вперед все корабли мира, не требуйте от ветра, чтобы тот постоянно наполнял собой все паруса мира. Не требуйте же и от меня, чтобы жизнь моя оказалась в плену определенных функций. Не долг превыше всего, а жизнь! Я, как и каждый, имею право на мгновения, когда можно сделать шаг в сторону и ощутить, что я — не просто часть огромной толпы, которая называется населением земного шара, а самостоятельно действующая единица!

Лишь в такие мгновения я свободен от того знания жизни, которое приводило меня в отчаяние. Признаю: море и ветер, естественно, переживут меня, да и вечности нет до меня дела. Но почему мне должно быть дело до вечности? Моя жизнь коротка, но только если я кладу ее под нож гильотины летоисчисления. Мои возможности в этой жизни ограничены только в том случае, если я начну считать количество слов или книг, которые я, трудясь в поте лица, успею написать, прежде чем умру. Но кто меня просит считать? Время — фальшивое мерило жизни. Время — по сути, бесполезный измерительный прибор, ибо ему доступны лишь внешние проявления моей жизни.

Все самое важное, что происходит со мной, что дает моей жизни такую удивительную наполненность: встреча с любимым человеком, ласковое прикосновение, помощь в трудную минуту, лунный свет в глазах, прогулка на яхте, радость от общения с ребенком, захватывающая дух красота — все это разворачивается вне времени. Потому что совсем неважно, сколь­-ко длится моя встреча с прекрасным — одну секунду или сто лет. Блаженство не просто не имеет отношения ко времени, оно разрывает всякую связь между жизнью и временем.

Итак, я снимаю с плеч тяжелое бремя времени, и тогда ощущение, что я постоянно должен стремиться к новым достижениям, уходит. Не надо мерить этим мою жизнь! Конь преодолевает препятствие без усилий, солнце всходит само по себе, так и человеческая жизнь является не попыткой достичь цели, а лишь путем к целостности. Целостный человек не пытается ничего достичь, он действует из состояния покоя. Бессмысленно утверждать, что море создано для того, чтобы по нему ходили армады кораблей и плавали дельфины. Конечно, все это происходит, но море остается свободным. Не менее бессмысленно утверждать, что человек создан для чего-то, кроме самой жизни. Можно работать у станка или писать книги, но с тем же успехом заниматься и чем-то еще. Важно другое: человек может делать что угодно, сохраняя свободу и ясно понимая, что он, как и все элементы творения, является самоцелью. Он покоится в самом себе, словно камень в песке.

Я могу ощущать свободу и от власти смерти. Разумеется, я никогда не избавлюсь от мысли о том, что смерть идет за мной по пятам, и тем более никогда не смогу отрицать факт ее существования. Но я способен превратить эту угрозу в ничто, отказавшись строить свою жизнь на столь преходящих основаниях, како­выми являются время и слава.

Однако не в моей власти постоянно смотреть на море и сравнивать его свободу с моей. Настанет время, когда мне придется обернуться, посмотреть на берег и встретиться с теми, кто притесняет меня. И тогда я буду вынужден признать, что человек создал такие формы общественного устройства, которые, по крайней мере на первый взгляд, обладают большей силой, чем он сам. Несмотря на свою новооб­ретенную свободу, я не способен победить их и могу лишь стонать под их пятой. Однако я понимаю, какие требования к людям невозможны, а какие — неизбежны. В некотором роде, видится мне, мы навсегда или, по крайней мере, надолго лишены свободы определенного характера. Той свободы, которая есть у существ, обладающих своей стихией. У рыб — одна стихия, у птиц — другая, у обитающих на суше зверей — третья. Человек же остается чужаком, для которого перемещение в лю­-бой из этих стихий влечет неизбежный риск. У Торо [76] был хотя бы лес в Уолдене — но где теперь тот лес? Где человек может доказать миру, что способен жить свободной жизнью, вне жестких общественных рамок?

Я вынужден ответить: нигде. Если я хочу жить свободной жизнью, то пока что мне придется оставаться в этих стенах. Значит, мир сильнее меня. Мне нечего противопоставить его власти, кроме себя самого, — а с другой стороны, что еще у меня есть? Ибо до тех пор, пока я не позволю