кукла: «какая молоденькая», «свеженькая», «фигурка — огонь». Каждое слово било наотмашь. Я стояла, обхватив себя руками, а он схватил меня за волосы и начал раздирать на мне одежду. В ушах до сих пор стоит это треск ткани одежды. В тот момент мне казалось, что это трещит моя душа по швам.

Яна не замолкает не на секунду, но она не торопится, она настолько срослась с этими воспоминаниями, что продолжает монотонно говорить, спотыкаясь в некоторых местах. И не показывая никаких эмоций, будто рассказывает мне о том, как провела сегодняшний день.

— Он прикасался ко мне своими грязными руками, — выплёвывает и я сжимаюсь. — Трогал своими омерзительными руками по моему телу, от него разило алкоголем и сигаретами. Я вся пропахла им. Эти ладони… — её передёргивает. — Шершавые потные руки. Они были везде… Первое, что он сказал: «будешь послушной, моя девочка». Он раздевал меня с каким-то диким взглядом. Его одного хватило бы, чтобы ощутить себя голой. Но ему было мало раздеть меня мысленно… Он запускал руки в волосы, проводил языком по щеке… В итоге меня раздели до трусов. Виктор всё это время просто молчал. Я кричала, билась в его руках, просила, чтобы не трогали меня. Когда терпение шрама кончилось, он сказал, что, если я хотя бы пикну — он выбьет мне зубы, «так сосать даже удобнее будет».

Слышу хруст. Нет, нет, нет! Это всё кажется каким-то дурным сном. Я жду, когда кто-нибудь крикнет «проснись», но кровь на моих пальцах и боль в руке говорит о том, что всё это реально. Ладонь обжигает алкоголь, смешиваясь с кровью, осколки бокала выпадают их рук. Мне плевать. Мой мир сейчас замкнулся на моём Васильке. Таком хрупком и потоптанном… и мной в том числе.

Яна не останавливается в своём рассказе, будто боится, что не продолжит, если хоть на минуту остановится.

— А потом сказал, что, если я сделаю что-то не так, он поделится со своими друзьями. За всем этим представлением наблюдали эти нелюди. Никто не заступился. Все ждали, когда же я оступлюсь и им тоже перепадёт «лакомство». Я не помню ни их лиц, ни количество, всё смешалось в какое-то пятно… В тот момент для меня стало все безликим. Единственное моё желание в тот момент — содрать с себя живьём кожу. Я до сих пор не могу смыть с себя это гадкое чувство… Оно въелось под кожу.

Мне кажется я не пошевелился ни разу за это время. Чувствую, что у меня затекло всё тело, но мне плевать. В этот момент мир кажется слишком громким и слишком тихим одновременно — слишком ярким в своих ужасающих деталях и слишком мрачным, чтобы в нём оставалось место для надежды. Как она это выдержала?

— Тогда я поняла, что совершенно одна. Некому меня защитить. Никому нет дела. Они хотели, чтобы я стала… — она начинает задыхаться, но быстро берет себя в руки. — Шлюхой. Почему? Просто потому что могли.

Мне кажется моё сердце чередует быстрые удары с полной остановкой. Выжидающе жду продолжения. Яна бросает на меня взгляд, будто хочет убедиться, что я слушаю. А я впитываю каждую фразу, слово, букву. Стараюсь не пропустить ничего.

Я никогда не мерил сантиметром глубину своей души, но сейчас каждый её миллиметр кровоточит. Если мне так больно, насколько больно ей?

— Я не помню, как вырвалась. Они не успели мной «полакомится», — она усмехается сквозь боль, — помню только, что мне это удалось, когда кому-то позвонили. Произошла заминка, давшая мне шанс. Я схватила первое, что попалось мне под руку — мамину шубу. Бежала по улицам, как сумасшедшая, задыхалась от рыданий и чувства отвращения. Снег валил, попадал в глаза, но я не останавливалась ни на секунду, бежала пока могла. Вечер поздний, все спали и я даже не сообразила позвать на помощь или разбудить соседей.

Она продолжает, а у меня ощущение что я под камнепадом: на меня сыпятся подробности, к которым я не готов.

— Я увидела полицейскую машину. Это же моё спасение! Подбежала, начала вываливать всё, захлёбываясь словами. Я даже не помню, что я говорила. Они…

Яна делает глоток и продолжает:

— Они смеялись мне в лицо и на перебой кидали предположения: «кто-то папика не удовлетворил?» или «че, плохо старалась?». Они так ржали… Я пыталась объяснить, но они затолкали меня в машину и повезли в отделение. Там было ещё хуже…

Яна переходит на шёпот, а для меня он громче самого оглушительного вопля.

— «Малолетняя блядь», «можем устроить субботник», я сидела и куталась в свою шубу, потому что меня трясло. Зубы стучали так, что мне казалось, они раскрошатся… Один подошёл и схватив за ворот, попытался стянуть шубу, заявив, что верхнюю одежду у них нужно снимать. Я была в какой-то прострации… Их не интересовало, что со мной случилось, их интересовало, как я выгляжу без одежды, а я ведь… — Яна делает глоток. — Я ведь не одела на себя ничего кроме этой злосчастной шубы. Я не помню, что было дальше, через какое-то время разрешили позвонить. Это был старший группы, его не было с ними, когда меня привезли. Первому, кому я позвонила была мама. Но, она сбросила вызов.

Яна снова усмехается. Блядь, это какой-то лютый пиздец. От этого рассказа я слышу тихий скрежет своей кровеносной системы. Сердце бьёт по голове огромным молотом боли. У меня разъедает глаза от выступающей соли. Я не хочу верить, что с ней этой могло произойти.

— Этот же мужчина разрешил мне сделать второй звонок. И я позвонила брату. Я даже не поняла, что на тот момент я потеряла голос. Как разобрал мой шепот брат … Игорь приехал с тётей Леной, как они меня забирали и выводили из отделения — я не помню. Очнулась уже в больнице. На следующий день приехала мама. Я так её ждала… Надеялась, что она защитит меня, а она сказала: «Это ты во всём виновата! Из-за тебя у Виктора инсульт». Как оказалось, страшнее всего — предательство самого близкого человека. Она притащила какие-то бумаги, я подписала не глядя. Мне было всё равно. Как оказалось, это отказ от имущества.

Что я там говорил про ущербность её матери? Можно забыть. Теперь я даже не знаю, как описать это словами. Я никогда не мог представить, что так можно поступить, особенно со своим ребенком.

Мне хочется воткнуть в память Яны нож, и вырезать эти воспоминания, как злокачественную опухоль. Чтобы она смогла навсегда это забыть.

— Как выяснилось позже,