– Почему? – спросила она, уже направляясь в неназываемую. – Я люблю для тебя что-нибудь делать. И мне особенно приятно делать так, чтобы ты хорошо выглядел.

Через миг она вернулась с флаконом депилятора.

– Теперь садись, а я все сделаю сама. Представляй себе, как мы любим друг друга, пока я буду снимать с тебя эту царапучую проволоку!

– Жанетта, ты не поняла. Мне нельзя бриться. Я теперь ламедиец, а ламедийцы должны носить бороду.

Она остановилась не дойдя до него пары шагов:

– То есть ты должен? В смысле, есть такой закон, и если ты не подчинишься, то станешь преступником?

– Нет, не совсем так, – сказал он. – Сам Предтеча никогда об этом не говорил, и никакого закона на сей счет не существует. Но таков обычай. И, можно сказать, знак почета, потому что лишь человеку, удостоенному ламеда, дозволено отращивать бороду.

– А что случится, если так поступит человек без ламеда?

– Не знаю, – сказал он, начиная слегка выходить из себя. – Такого никогда не было. Это… ну, это то, что принимаешь просто как данность. Что-то незыблемое, о чем задуматься может лишь человек со стороны.

– Но борода – это такое уродство, – сказала она. – И она меня царапает. С тем же успехом можно целовать пружины кровати.

– Ну, значит, – сказал он зло, – тебе придется либо научиться целовать пружины кровати, либо вообще обходиться без поцелуев. Потому что я должен носить бороду.

– Послушай, – сказала она, подходя к нему вплотную. – Ты не обязан делать это! Что толку быть ламедийцем, если у тебя не больше свободы, чем было до того? Если ты постоянно должен поступать так, как от тебя ожидают? Почему ты не можешь пренебречь обычаем?

Хэл едва не задохнулся от нахлынувшей на него волны ярости и страха. Он испугался, что может оттолкнуть ее настолько, что она уйдет, но если он уступит, то другие ламедийцы «Гавриила» станут коситься на него с подозрением.

В результате он обозвал ее глупой бабой. Она не осталась в долгу, ответив с той же резкостью. Они поссорились, и лишь незадолго до рассвета она сделала первый шаг к примирению. И когда они закончили демонстрировать друг другу свою любовь, уже взошло солнце.

Утром он побрился. И три дня на «Гаврииле» ничего особенного не происходило, никто не сказал ни слова, и он перестал думать о тех странных взглядах, что ловил – или ему казалось, что ловил – на себе. В общем, он склонялся к мнению, что никто не обратил внимания, или что все слишком заняты собственными делами. Он даже задумался о том, не существует ли каких неудобств, связанных со статусом ламедийца, которых он тоже мог бы избежать.

А на четвертое утро его вызвали в кабинет Макнеффа.

Сандалфон сидел за столом, перебирая пальцами густую бороду. Окинув входящего взглядом светло-голубых глаз, он чуть помешкал, прежде чем отозваться на приветствие Хэла.

– Видимо, Ярроу, – начал он, – вы слишком углубились в ваши исследования жизни кувыркунов и упустили из виду все прочее. Увы, мы все действительно живем отнюдь не в привычной нам среде, и мы все сосредоточены на дате начала нашего проекта.

Он встал и начал расхаживать по комнате.

– Вы, несомненно, знаете, что в качестве ламедийца имеете не только привилегии, но и обязанности?

– Шиб, авва.

Макнефф резко повернулся и наставил на Хэла длинный иссохший, как у мумии, палец:

– Почему вы тогда не отращиваете бороду? – спросил он громко и сердито свел брови.

Хэла будто ледяной водой окатило, как бывало в детстве, когда именно этот прием использовал его гаппт, Порнсен. И мысли смешались точно так же.

– Так я же…

– Мы обязаны не только стремиться к ламеду, но и оставаться достойными его. Чистота и только чистота ведет нас к успеху. Нескончаемые усилия ради сохранения чистоты!

– Прошу прощения, авва, – сказал Хэл дрожащим голосом. – Но я ни на миг не прекращаю усилий ради сохранения чистоты.

Говоря это, он осмелился посмотреть сандалфону в глаза, хотя понятия не имел, что послужило источником его отваги. Отчаянный поступок – врать перед лицом великого чистейшего сандалфона!

– Однако, – продолжал Хэл, – я даже не подозревал, что бритье имеет какое-то отношение к моей чистоте. О реальности либо нереальности бороды ничего не сказано ни в «Западном Талмуде», ни в других книгах Предтечи.

– Ты мне будешь говорить, что есть и чего нет в Писаниях? – заорал Макнефф.

– Нет, конечно же, нет! Но ведь то, что я сказал – правда?

Макнефф снова принялся мерить шагами кабинет. Потом сказал:

– Мы должны быть чистыми. Чи-сто-та! Малейший намек на псевдобудущее, крохотное отклонение от реальности пятнает нас. Да, Сигмен никогда ничего не говорил на эту тему. Но давно и повсеместно признано, что лишь чистые достойны подражать Предтече и носить бороду. Дабы быть чистым, следует и выглядеть чистым.

– Всем сердцем воспринимаю слова ваши! – сказал Хэл.

Какое неожиданное ощущение – внезапно обрести внутри себя твердый стержень. Хэл вдруг понял, что был так потрясен потому, что реагировал на Макнеффа как на Порнсена. Но Порнсен мертв, побежден и пепел его развеян по ветру. И развеял его Хэл собственноручно на траурной церемонии.

– В обычных обстоятельствах я бы немедленно отрастил бороду, – сказал он. – Но я живу среди кувыркунов, чтобы, помимо своих исследований, вести еще и разведывательную работу. Мне удалось выяснить, что кувыркуны считают бороду мерзостью: ведь у них у самих нет бород, как вам известно. И они не понимают, зачем мы отращиваем бороды, располагая средствами уничтожения волос. В присутствии бородатого человека им неловко и неприятно. Будь у меня борода, мне бы не удалось добиться их доверия. Но я рассчитываю отрастить бороду с началом нашего проекта.

– Хм! – сказал Макнефф, задумчиво копаясь в бороде. – Пожалуй, в этом есть смысл. В конце концов, обстоятельства диктуют свои условия. Но почему вы мне не доложили?

– Вы трудитесь как пчела – с подъема и до самого отбоя, – и мне не хотелось вас беспокоить, – сказал Хэл, гадая, что случится, если Макнефф не пожалеет труда и времени чтобы узнать, насколько правдивы его слова. Потому что кувыркуны никогда не распространялись о том, что они думают о бородах. Его вдохновило случайное воспоминание – Хэл читал что-то подобное о реакции американских индейцев на лицевую растительность белых людей.

Макнефф добавил еще несколько слов о важности сохранения чистоты и отпустил Хэла. Тот, все еще нервничая после взбучки, направился домой. Там он выпил пару стаканов, чтобы успокоиться, потом еще парочку – в качестве профилактики перед ужином с Жанеттой. Он обнаружил, что если достаточно выпьет, то вид пищи, исчезающей в ее открытом рту, уже не вызывает у него отвращения.