А может быть, глаза ее ничего не видели, уши ничего не слышали, а душа парила в той сладостной мечте, что в шестнадцать лет называется любовью?

Хинеста в это время, вероятно, плакала и молилась в монастыре Анунциаты. Донья Флора вздыхала и улыбалась.

Донья Флора, пожалуй, еще не любила, но так же, как небесная благодать возвестила деве Марии появление архангела Гавриила, какое-то неясное сладостное дуновение возвестило донье Флоре о появлении божества, имя которого — любовь. И как ни странно, но сердце девушки испытывало влечение сразу к двум молодым людям.

Тот, кого она боялась, тот, кого старалась избегать, ибо чувствовала бессознательно, что ее целомудрие в опасности, и был красавец всадник, изысканно одетый гонец любви, как он назвал себя, который мчался впереди нее по дороге от Малаги до Гранады, — дон Рамиро.

Тот же, к кому ее невольно влекло, припав к плечу которого она могла бы безмятежно заснуть, тот, на кого она могла бы долго смотреть, не смущаясь, не опуская глаз, был Сальтеадор — разбойник с большой дороги, грабитель из харчевни «У мавританского короля» — дон Фернандо.

Она чувствовала и душевный подъем, и истому и, подойдя к зеркалу — последнему дамскому угоднику по вечерам и первому льстецу по утрам, — кивком головы подозвала служанку.

Служанка поняла сразу, в каком расположении духа ее хозяйка, поняла, что ответа на расспросы не дождешься, и, не произнося ни слова, принялась за ночной туалет красавицы.

Никогда еще, пожалуй, глаза доньи Флоры, опушенные длинными бархатистыми ресницами, трепещущие ноздри, полуоткрытые губы с белоснежной полоской зубов так красноречиво не говорили ночи: «Мне шестнадцать лет, я хочу любить и быть любимой».

Служанка все поняла безошибочно. Женщины обладают удивительным свойством угадывать присутствие любви или ее приближение. Она надушила свою госпожу не как юную девушку, отходящую ко сну, а как новобрачную, ожидающую супруга.

И донья Флора неверной походкой, чувствуя, как тревожно бьется ее сердце, дошла до постели и легла, положив прелестную темноволосую головку на точеную белоснежную руку. Она не спешила уйти с балкона, а теперь ей хотелось поскорее остаться одной. Она молчала, углубившись в себя, но этого было недостаточно — она ждала полного уединения.

Донья Флора приподнялась, прислушиваясь к шагам удалявшейся служанки, которая перед тем все ходила по комнате, словно что-то искала, медлила, чтобы подольше побыть с девушкой, и в конце концов решила уйти, не сомневаясь, что выполняет горячее желание своей госпожи, но раздумывая о том, не извиниться ли ей, что она оставляет ее одну.

Служанка унесла светильник, и комнату озарял неяркий волшебный свет ночника, прикрытого алебастровым абажуром.

Но и этот приятный свет был слишком ярок для глаз молодой девушки — она снова приподнялась и, устало вздохнув, задернула занавес постели, служивший как бы преградой между нею и ночником; теперь почти весь низ ее ложа заливал рассеянный свет, подобный сиянию луны, верх же оставался в темноте.

Каждой девушке было в свое время шестнадцать лет, каждому юноше — восемнадцать, и каждый мужчина, каждая женщина сохранили в тайнике памяти воспоминание о том, что они видели через врата молодости, отворенные в райские кущи. Однако не будем и пытаться овеществлять сны доньи Флоры; цвет розы — это сочетание белого и алого; сон молодой девушки — сочетание надежды и любви.

Прекрасная, нежная девушка грезила наяву, теперь она грезила во сне. Ее полузакрытые веки смежились, губы приоткрылись, и, словно какое-то облако встало между миром и ее душой, два-три раза она вздохнула, и, казалось, это не вздохи, а жалобы любви, потом ее дыхание стало ровным и неслышным, как у птицы. Ангел-хранитель раздвинул занавес постели и, внимая, склонился над ней. Она спала.

Прошло минут десять. Ни единого шороха не нарушало глубокую тишину; но вдруг раздался скрежет ключа; дверь медленно отворилась, и человек, закутанный в длинный темный плащ, появился в полусвете, на всякий случай он опустил задвижку, осторожно подошел к постели, присел на край и поцеловал в лоб спящую, прошептав: «Мама».

Спящая вздрогнула, открыла глаза и вскрикнула; изумленный молодой человек вскочил, уронив плащ, — в свете ночника было видно, что одет он изысканно, в костюм для верховой езды.

— Дон Фернандо! — удивилась молодая девушка и натянула покрывало до подбородка.

— Донья Флора! — прошептал пораженный молодой человек.

— Как вы тут очутились в такой поздний час? Что вам надобно, сеньор? — спрашивала девушка.

Не отвечая, Сальтеадор задернул тяжелые занавески, свисавшие над постелью, они соединились, и донья Флора словно очутилась в парчовом шатре. Затем он отступил на шаг, и, встав на колено, произнес:

— Да, сеньора, я пришел сюда, и это так же верно, как и то, что вы прекрасны, что я люблю вас, пришел сказать прости, последнее прости моей матери и навсегда покинуть Испанию.

— А зачем же вам навсегда покидать Испанию, дон Фернандо? — спросила девушка из своей парчовой темницы.

— Потому что я беглец, отверженный, преследуемый, потому что я остался жив чудом, потому что я не хочу, чтобы мои родители, и особенно мать, в спальню которой каким-то образом попали вы, были опозорены, увидев, как их сын поднимается на эшафот.

Стало тихо, казалось, слышно только, как колотится сердце девушки, но вот не прошло и минуты, как занавеси постели тихонько колыхнулись, раздвинулись и белая рука протянула ему какую-то бумагу.

— Читайте! — раздался взволнованный голос.

Дон Фернандо, не осмеливаясь прикоснуться к девичьей руке, схватил бумагу и развернул ее, рука доньи Флоры спряталась, оставляя между занавесями щелку.

Молодой человек, по-прежнему преклонив колена, нагнулся к ночнику и прочитал: «Да будет известно всем, что мы, король Карл, милостью божьей владыка Испании, Неаполя и Иерусалима, даруем дону Фернандо де Торрильясу полное, безусловное прощение всех прегрешений и проступков, совершенных им…»

— О, благодарю! — воскликнул дон Фернандо, на этот раз поцеловав руку доньи Флоры. — Дон Иниго сдержал свое обещание, а вам, подобно голубке из ковчега, поручил протянуть жалкому пленнику оливковую ветвь.

Донья Флора покраснела, тихонько высвободив руку, и со вздохом произнесла:

— Увы, читайте дальше!

Удивленный, дон Фернандо устремил глаза на бумагу и продолжал читать: «Дабы тот, кто получил помилование, знал, кому он должен хранить благодарность, скажем, что ходатайствовала о нем цыганка Хинеста, которая завтра удаляется в монастырь Анунциаты и после окончания послушничества примет монашеский обет.

Дело сие в нашем дворце Альгамбре 9-го дня июня 1519 года летосчисления Христова».

— О Хинеста, душа моя, — пробормотал Сальтеадор, — ведь она обещала это.

— Вы жалеете ее? — спросила донья Флора..