— Сеньор! Все это я вам обещаю, — проговорил с поклоном дон Фернандо, — клянусь честью дворянина, что с нынешнего дня вам уже не придется упрекать меня: из своих бед я извлеку полезный урок — вас даже порадует, что мне довелось испытать беду.

— Вот и хорошо, Фернандо, — отвечал дон Руис, — теперь я позволяю вам поцеловать вашу матушку.

Донья Мерседес радостно вскрикнула и открыла объятия сыну.

Образ матери, со слезами обнимающей любимого сына, трогает и посторонних людей, но на дона Руиса эта картина, как видно, навела печаль, ибо он ушел в угрюмом молчании, и заметила это только старая Беатриса.

Один на один со своей матерью и кормилицей молодой человек рассказал все, что произошло с ним накануне, — о странном чувстве к донье Флоре он умолчал; рассказал, что ночью явился навестить мать, как обычно, а в спальне застал красавицу гостью.

Донья Мерседес увела его к себе в спальню. Спальня матери для Фернандо была подобна святилищу в храме для людей верующих. Там, в комнате матери, он ребенком, отроком и молодым человеком проводил самые счастливые часы своей жизни; и только там его сумасбродное сердце билось спокойно, и только там его мечты воспаряли высоко, в беспредельность, подобно тем птицам, что рождены в полусфере и что взлетают в определенные времена года к своим никому не ведомым соплеменникам.

Припав к ногам матери, как бывало в дни невинного детства и юности, целуя ее колени, чувствуя такой прилив счастья, какого давно не испытывал, Фернандо, пожалуй, с гордостью, а не со смирением рассказывал матери о своей жизни, полной приключений, с того дня, когда бежал из дому, и до того дня, когда вернулся.

Прежде, беседуя с матерью, он всегда сокращал рассказ — человек не может рассказать о тягостном сне, пока его видит; но вот он проснулся, и чем сон был страшнее, тем с большим удовольствием, даже смеясь, описывает он ночное видение, которое наводило на него такой ужас.

Донья Мерседес слушала сына, не сводя с него глаз, а когда дон Фернандо поведал о том, как встретился с доном Иниго и доньей Флорой, донья Мерседес, казалось, стала слушать еще внимательнее, причем она то бледнела, то краснела.

Дон Фернандо, припав головой к груди матери, почувствовал, как забилось ее сердце, а когда он признался в том удивительном душевном расположении, которое испытывал, увидев дона Иниго, о чувстве, которое словно бросило его к ногам доньи Флоры, она зажала его рот рукой, как бы прося о передышке: силы ей изменили, она изнемогала.

А дальше, когда она позволила сыну продолжать, он рассказал об опасности, которую избежал, о побеге в горы, пожаре, убежище в гроте цыганки, об осаде, которую устроили беглецу солдаты, наконец, о единоборстве с медведем.

Не успели отзвучать последние слова дона Фернандо, как донья Мерседес поднялась без кровинки в лице. Шаткой походкой она пошла в тот угол комнаты, что был превращен в молельню, и преклонила колена.

Дон Фернандо тоже встал и с благоговением смотрел на нее; вдруг он почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча, и обернулся. То была кормилица. Старушка пришла сказать, что один из его лучших друзей — дон Рамиро — узнал о возвращении Фернандо, ждет его в зале и хочет поговорить с ним.

Молодой человек оставил донью Мерседес, которая продолжала молиться, — он хорошо знал, что мать молится за него.

Дон Рамиро, в великолепном утреннем одеянии, сидел, небрежно развалившись в большом кресле.

Действительно, прежде они были закадычными друзьями, не виделись уже года три и теперь бросились в объятия друг друга. Потом начались расспросы.

Дон Рамиро слышал о любовных похождениях дона Фернандо, о его страсти к донье Эстефании, о его дуэли с доном Альваро и бегстве после смерти противника, но на этом и кончалось все, что он о нем знал.

Впрочем, говорили, будто дон Фернандо после дуэли уехал — не то во Францию, не то в Италию, его будто бы встречали и при дворе Франциска I, и при дворе Лоренцо II, который прославился тем, что был отцом Екатерины Медичи и что его бюст изваял Микеланджело.

Тогда, на площади, никто не мог слышать, о чем беседовали дон Руис и король, однако даже те, кто в тот день видел старика, стоявшего на коленях перед доном Карлосом, думали, что он просил об одном: помиловать убийцу дона Альваро.

Фернандо не стал разубеждать приятеля.

Потом, и любопытства ради, и из желания переменить тему разговора, он решил, в свою очередь, расспросить дона Рамиро.

— Я очень рад вас видеть, — начал он, — и собирался известить вас о приезде.

Дон Рамиро уныло покачал головой:

— А я радоваться не могу, ибо душа моя изнемогает от любви, пока она доставляет мне больше страданий, нежели радости.

Фернандо понял, что сердце дона Рамиро переполнено и он жаждет поделиться своими чувствами.

Он улыбнулся и протянул ему руку:

— Любезный друг, наши с вами сердца, наши чувства просятся на вольный воздух, здесь, в зале, так душно, пройдемся по чудесной аллее перед нашим домом, и вы мне поведаете обо всех своих приключениях, согласны?

— Согласен, — ответил дон Рамиро, — тем более что, беседуя с вами, быть может, я увижу ее.

— Вот оно что! — рассмеялся дон Фернандо. — Значит, она живет на этой площади?

— Пойдемте же, — сказал дон Рамиро, — через минуту вы узнаете обо всем, что со мной произошло, а также и о том, какую услугу вы можете мне оказать.

Они вышли рука об руку и стали прохаживаться по аллее; словно по обоюдному согласию, они ходили только вдоль фасада.

Кроме того, каждый из них то и дело поднимал голову, посматривая на окна второго этажа. Но ни тот, ни другой не спрашивал и не объяснял, что заставляет каждого так поступать, — оба молчали.

В конце концов дон Рамиро не выдержал:

— Друг Фернандо, ведь вы пришли сюда, чтобы выслушать мою исповедь, а я — чтобы излить вам душу.

— Ну, что ж, любезный дон Рамиро, — отвечал дон Фернандо, — я вам внимаю.

— Ах, милый друг, — начал дон Рамиро, — любовь — жестокий тиран, порабощающий сердца, над которыми властвует.

Дон Фернандо усмехнулся, словно говоря, что он того же мнения.

— Однако, — заметил он, — когда ты любим…

— Да, — подхватил дон Рамиро, — но хоть по всем признакам меня любят, я все же сомневаюсь…

— Вы — и сомневаетесь, дон Рамиро? Но если память мне не изменяет, в ту пору, когда мы расстались, женщины, упрекая вас, не относили к числу ваших недостатков скромность в делах любви.

— Да ведь, любезный Фернандо, до встречи с ней я не любил!

— Ну, хорошо, — прервал его дон Фернандо, — расскажите же скорее о бесподобной красавице, превратившей гордеца дона Рамиро в покорного раба, — такого не найти во всей Андалусии.