— Что же на самом деле ответил Саул? Кого он попросил вывести?

— Самуила!

Как же здорово вести беседу, когда людям важно понять! Да им — как и дожить им до завтра, как это завтра пережить, если не оторваться от своего ремесла и своей похлебки, если не возвести очи к небу? И я — их проводник.

— Всё так и есть. И дальше Писание рассказывает: увидела она человека, выходящего из земли, облеченного в священническую одежду, и поведала о том Саулу. Не сказано, что солгала, но сказано, что видела.

Народ молчит.

— И далее, уже не она, но Дух Святой нам сообщает: «И спросил Самуил у Саула». Вы скажете, может быть, что он лишь думает, будто спрашивает у него. Знаем ведь, что и сатана может принимать вид ангела света, чтобы прельстить верных. Но вот дальше… Чтец, прочти-ка нам снова это самое место, прошу тебя! Кто там ответил Саулу, и что именно ответил?

Мама с пописавшим малышом уже, верно, вернулась. Она почти ничего не пропустила. А чтец разворачивает свиток снова, отыскивает нужное место, внятно и громко произносит: «Ответил Самуил: “Что же ты спрашиваешь меня, если Господь отвернулся от тебя, стал тебе врагом? Поступил с тобой Господь, как и обещал через меня: вырвал Господь царство из твоих рук и отдал его ближнему твоему, Давиду”»…

— Благодарю тебя, довольно! Спрошу снова: может ли нам солгать Святой Дух?

Лысый снова превращается в кислый плод. Там, вдали, люди перешептываются, кто-то кричит:

— Не может! — да только уверенность в голосе не слышно.

— Итак, Писание нам не лжет. А ведь оно говорит нам: отвечал Саулу не демон, а сам Самуил. Более того: если бы то был демон, мог бы он знать волю Божью и возвещать ее Саулу? Но он ее возвещает! Значит…

— То был Самуил! — кричит кто-то из народа.

— Да ни в жисть! — отвечают ему.

— Епископ, скажи, как правильно?!

Мой епископ улыбается и молчит. Потом вытягивает ладонь, жестом успокаивает народ.

— Итак, — я продолжаю, — вывод наш один: Писание не лжет, то был Самуил. И что же смущает нас больше всего?

Как же это прекрасно, что им не всё равно! Кричат:

— Что он слушается какой-то тетки!

— Что не утащил с собой Саула сразу!

— Что Самуил в аду!

— И верно, — продолжаю я, — что Самуил в аду. Вот что полезно нам знать: где он оказался после смерти? Если он там, где же окажемся мы?

Народ недовольно гудит. Я задел за самое больное.

— Но спрошу больше: был ли в аду Христос? Нисходил ли Он туда? Тот, кто больше пророков, кто говорил через них — посетил ли он грешников в аду? Не о Нем ли сказано: «Ты не оставишь души моей во аде и не дашь святому Твоему увидеть тление»?

— О Нем, воистину, о Нем, — первым отвечают пресвитеры и диаконы.

— А если он, отчего же не Самуил?

Кто-то из народа недоуменно, рассержено:

— А Христос-то зачем?

— Вас и спрошу: для чего Христос сошел во ад? Чтобы победить или быть побежденным смертью?

— Победить! Победить!

— Воистину, он сошел туда как полководец, чтобы сразиться с ней, как мы недавно и говорили, рассуждая о псалмах. И было ли о том возвещено заранее пророками?

— Было!

— И если они возвещали о Нем здесь, отчего бы им не сойти туда, где души не слышали иной проповеди? Отчего бы и Моисею, и Самуилу не спустится в преисподнюю, как лучший из врачей нисходит к больным в заразный барак? Ведь они несут душам не временное телесное облегчение, но вечное спасение! Не бойтесь ада, друзья. Христос был там. Моисей и Самуил были там. Они выведут нас оттуда!

Народ радостно выдыхает, кто-то даже рукоплещет, но ведь мы не на стадионе, не в цирке. И даже цитронное лицо разгладилось понемногу.

— Мы можем оказаться где угодно, — делаю я вывод, — мы можем угодить на арену зверям на потраву, даже попасть в преисподнюю. Но нам нечего бояться: прежде нас там были Христос и наши святые, их не запятнал ад, к ним не пристала грязь. И нас они выведут оттуда. И потому Самуил был в аду. Потому-то и в притче о богаче и Лазаре мы видим, как богач, будучи в месте посмертных мучений, беседует с отцом Авраамом и принимает от него обличение. Жизненный путь завершен, наказание заслужено и получено, но остается осмысление, и только голос пророка способен его дать — он достигает преисподней, чтобы обличить и наставить.

— И что, богач там так и останется?

— В самом деле? Навсегда?

— Иной вопрос, братья и сестры мои, — отвечаю я, — и дорого я бы дал, чтоб на него ответить. Знаю только: мы, как в притче о виноградарях, уже получили от Господина виноградника свой динарий, а даст ли он его остальным — на то Его святая воля.

Народ гудит, народ шумит, как хмельная голова того самого Дениса (и откуда он постоянно берется), и взирают с фресок лики пророков, и толкуется Слово, и собирается Церковь. Мы волнуемся, мы спорим, мы обсуждаем, и собирает нас — Его Слово.

Разгибаются согбенные спины. Наполняются воздухом чахоточные груди. Наливаются силой истомленные руки.

И называется это — христианство.

Пустота. Надя тогда шагнула в железный рукав, на другом конце которого приветливые стюардессы, мягкие кресла, пластиковая еда и «пристегните ремни» — а в его пьяном сне это был жестяной желоб, по которому она летела, летела, летела в зияющую пустоту. Его Надежда.

Сон возвращался. И наяву пустота дремала в нем, когда он сидел на парах, когда переводил своего Оригена, когда листал словарь, когда брел по бульварам, когда листал новый номер «Огонька» или ржал над новым анекдотом про Горбачева…

А потом вдруг раскрывалась эта черная пасть и принималась грызть и сосать его изнутри: больше нет и не будет рядом Нади. За что, почему она так? Если и в самом деле любила — почему рассталась так легко? Может быть, он уговорил бы ее остаться с ним, отпустить мужа в эту его Швецию или Ирландию, но она ведь всё решила заранее, не спросила, не предложила… А если это было просто так, ну как тогда у него с Аленой… ну зачем же так жестоко? Как, как она могла дать всё — и сразу отнять? Где она сейчас, вспоминает ли о нем, ну хоть иногда?

В верхнем ящике письменного стола молчал о ней кусочек балтийского янтаря, и был он — насекомым, попавшим в его медовый плен на ближайшие сто тысячелетий.

И даже в эмгеушном бассейне, среди гибких девичьих тел, он неизбежно сравнивал: а вот у этой грудь слишком велика, а у этой, напротив, фигурка какая-то полудетская, вот у Нади было всё прекрасно — и тут же сам пугался, что не помнит точно ни одной ее черточки, ни одного изгиба, а только собственный беспредельный восторг. И как тогда не догадался уместить в ладонях и запомнить навсегда самую прекрасную в мире грудь, чтобы телом запомнить недоступное взгляду?