Он пытался писать стихи. Даже получалось — о вечном, ведь оно не обманет. Хотелось писать просто, как умел Пастернак — о том, что вокруг и рядом. Шел по улицам и смотрел, как вторгается в город украдкой весна, и пытался представить себе, как видел он такую же весну лет в десять, когда мир был большой и живой, а все девчонки были с другой планеты и говорить с ними было незачем и не о чем…

И в заветный блокнотик ложились строки: ровные, гладкие, точные. Как будто.

Но стаи и грозы — это было всё не о том. Пустота — не унималась, затихала ненадолго, пока перо порхало над листком. Ее можно было прогнать только другой любовью… ну ладно, не любовью, не привязанностью даже — просто другой. Верная, тихая, скромная девочка Вера… ну кто же еще? Маленькая Вера.

И едва назвал ее маленькой — фыркнул от смеха, и пустота дрогнула, отступила. «Маленькая Вера» — надо же так назвать Тихомирову! Фильм с тем названием им показали в армии, видать, по недомыслию. Их иногда водили смотреть кино не в тесный клуб при части, куда привозили всякую муру, а в городской кинотеатр на соседней улице. Вот и на актуальную картину о жизни современной советской молодежи решили отправить свободных от наряда, видать, никто из офицеров даже не догадывался, о чем это. И когда на экране в полный рост — в позе наездницы и почти крупным планом — раздался в зале дикий гогот. Это младший сержант Туганбаев оглядел соседей: а руки, руки-то почти каждый держал, где уставом не положено… Ему потом вломить даже хотели: весь кайф своим ржачем обломал! Да больно здоров был Туганбаев, не подступишься.

О чем только не станешь думать, лишь бы только не…

Так вот, Вера. Вера Тихомирова, а не та дурацкая Вера эротическая, киношная, с повышенной сексуальностью и трудной судьбой. Нет, не та, его Вера — человек штучный. Из интеллигентной московской семьи, сама по уши, как она это называет, «воцерковленная», сексуальность там надежно на нуле (вот, пожалуй, и лучше, вот и безопасно, чтобы потом локтей не кусать), а Дениса — ну, замечает, назовем это так. Книжки ему интересные таскает. Даже ценит, пожалуй.

И когда встал вопрос: а кем заменить администратора Петрову в Университете цивилизаций, — ответ был очевиден. Конечно, позвать Веру, аккуратную отличницу! Что она согласится, Денис не сомневался, и был прав. Элла Александровна, правда, заметила Денису, что не умеет он, похоже, разделять личные и деловые отношения, но и не возражала особо — а он спорить не стал, да и не понял ее, если честно. А с кем же дела вести, как не с тем, кому доверяешь, с кем дружишь? Так что взялась за всю эту несложную муторную работу Вера. И справлялась вроде бы неплохо.

Сразу предложила пригласить к ним на лекцию того самого отца Арсения, и Денис согласился. Почему бы и нет? Элла, к его удивлению, тоже, хотя вроде бы к православию относилась сдержанно. Зато мама его удивила. Спросила за ужином:

— А у вас там что, правда Арсюша будет выступать? Он же теть Лидина родня, ты что, не знал разве?

И тут же рассказала пару милых семейных историй про мальчишку Сюшку, недотепистого фантазера, и Денис сморщился: поди, и тетя Лида про него, Дениса, такие же апокрифы сочиняет? Что всё это смесь из фантазий и неточных припоминаний, Денис не сомневался, он такие рассказы про бывших малышей ненавидел все и заранее. Взрослые так и ставили их, давно выросших, на стульчик — гостям на потеху, себе на забаву.

А отец Арсений — он точно был взрослый (про себя самого Денис все же не был уверен). Постарше лет на десять или около того, с длинной ухоженной бородой, такой же прической, с гладкой и сладкой речью девятнадцатого века. Он нес себя бережно, словно чашу боялся расплескать, но отпить из нее щедро давал каждому.

Вера сама привезла батюшку на лекцию на такси, он взошел, сияющий, на кафедру, изящно перекрестился, и полилась его речь, словно ручей по гладким камушкам:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Рад приветствовать вас, друзья, на христианнейшем факультете Московского университета — филологическом. Да-да, я не оговорился, некогда французские короли присвоили себе этот титул, но много более подобает он нашему факультету, который я и сам закончил семь лет назад. Сегодня по приглашению наших гостеприимных хозяев мы отправимся в дивное путешествие по словесным тропам и посетим цветущие луга древнерусской словесности, припадем к полноводным источникам отеческих словес, дабы утолить нашу жажду…

Это было, пожалуй, слишком приторно, но… на кафедре перед ними стоял не просто еще один преподаватель древней литературы, а человек, который ей жил. Как Николаев своим Цицероном. Но Николаев все же римлянином не был, а он, Арсений — плоть от плоти церковнорусскости, любимой им без остатка и взахлеб. И даже как сам собой любовался, как называл себя «батюшкой», с придыханием — даже это казалось уместным и добрым. Знай нашу древнюю Русь, вы, племя советское, незнакомое! Ай да мы!

И люди — слушали. Денис специально сел сверху и сбоку — следить за аудиторией. Были не только студенты их УЦа, внизу администратор — верная Вера! — продавала разовые билеты, а с батюшкой заявился длинный хвост поклонников, в основном поклонниц, и разумеется, бесплатно. Да и не возражал никто: ну пусть, это же о высоком, о главном! Какие уж тут деньги.

— Вот он, настоящий русский батя! Не то, что эти… которые из богоизбранных… примазались к вере нашей!

Жаркие, бесстыдные слова сказаны были вполголоса, но ударили выстрелом за два ряда от Дениса. Голос был незнакомым, а вот лицо… нет, точно не из их студентов, он из той самой свиты, но где, где Денис его видел прежде? Да не тот ли самый чудак, что тогда, на Рождество, попался ему в церкви? Или просто похож? Много их, агрессивных придурков. Но ничего, эта сочная батюшкина речь, эта нежная разумная проповедь — она смягчит, проймет и просветит любые сердца.

А самое главное было все-таки после лекции. Они вывалились в широкий универовский коридор, батюшку обступили, о чем-то спрашивали, он улыбался, он плыл по этим волнам признания и интереса, ловец человеков, и было всем хорошо, и ему, и уловленным человекам.

Вера подвела Деньку, деликатно пропихнула между спинами:

— Батюшка, вот наш Дионисий, он занимается Оригеном…

— Дионисий, — имя округло обкаталось на языке, а руки, добрые сильные руки — взяли его десницу, нежно сжали. То ли знакомились, то ли наполняли собственным теплом, до краев и через край.