Генерал, в конце концов, согласился выслушать рассказ в чтении дочери, не нашел в нем ничего скандалезного, а, напротив, растрогался и сменил гнев на милость: Анне удалось убедить отца, что времена переменились и прежние понятия подверглись пересмотру. Под напором дочерей и жены, ему пришлось отступить по всему фронту: второй рассказ Анны о послушнике Михаиле, воспитанном вдали от семьи в монастыре дядей-монахом, был напечатан в сентябрьской книжке «Эпохи», а гонорар за него получен в декабре. Переписка Анны с Достоевским продолжалась, хотя все письма шли на прочтение отцу, и ей даже было разрешено повидать писателя во время ее ближайшей поездки в столицу. При этом Корвин-Круковский предупредил жену: «Помни, Достоевский – человек не нашего общества, что мы о нем знаем? Только что он журналист и бывший каторжник. Хороша рекомендация, нечего сказать! Надо быть с ним очень осторожным!»

В начале 1865 года Корвин-Круковская с 20-летней Анной и 14-летней Софьей отправилась в Петербург. До железной дороги надо было ехать 260 верст на лошадях: впереди, на тройке с бубенцами, – горничные с поклажей, а затем – барыня и барышни в крытом широком возке на полозьях, запряженном шестеркой цугом.

В конце февраля 1865 года Корвин-Круковские поселились в доме у старых тетушек на Васильевском острове, и Анна тотчас же пригласила Достоевского в гости. Первое свидание было неудачно: помня наказ мужа, мать ни на минуту не оставляла дочерей наедине с опасным гостем, семидесятилетние тетушки и Анна с Софьей смотрели на Достоевского как на редкостного зверя. Он и конфузился и злился среди этих старых барынь и чинных аристократических девиц. В этот день он казался старым и больным, как всегда, впрочем, когда бывал не в духе, нервно пощипывал свою жидкую русую бороду и кусал усы, причем всё лицо его передергивалось. Из салонного разговора ничего не вышло, он отвечал односложно, с преднамеренной грубостью.

Но через пять дней он неожиданно явился, кроме сестер в доме никого не было, он взял Анну за руку, посадил ее подле себя на диван, и лед был сломлен. Они немедленно подружились, а темноглазая Софья, смотревшая, раскрыв рот, на знаменитого писателя, совершенно в него влюбилась.

Анне Васильевне Корвин-Круковской шел в ту пору 21-й год. Она была очень хороша собой: высокая, гибкая и стройная, с прекрасным цветом лица, глубокими зелеными глазами и огромной массой шелковистых белокурых волос, заплетенных в две косы, свешивавшихся ниже пояса. В семье ее считали красавицей и звали русалкой. Это была очень неглупая, отлично воспитанная светская барышня, остроумная и живая, несколько наивная и непрактичная, но очень прямодушная и решительная. Ее увлекали идеи свободы, женского равноправия и социального прогресса, и она была им глубоко предана, всецело разделяя воззрения русских радикалов и французских социалистических мыслителей. Материализм Бюхнера и Молешотта – двух самых популярных философов 60-х годов – соединялся в ее уме с коллективистическими учениями Фурье, Сен-Симона, Прудона и Кабэ – их сочинения Достоевский читал в молодости, когда он участвовал в кружке петрашевцев. Сейчас он совершенно отошел от них. Да кроме того, он очень не любил их современных последовательниц, стриженых нигилисток с клетчатым пледом на плечах, щеголявших резкостью выражений и затягивавшихся крепкими папиросами для доказательства независимости нравов. Но тут нигилисткой оказалась разодетая барышня с великолепными косами, и пахло от нее не табаком, а французскими духами. Достоевский был очарован. Ему нравилось бывать у нее, разговаривать с ней, он приходил по три-четыре раза в неделю, и они очень сблизились. Мать и тетушки часто уезжали в гости или театр, и он оставался наедине с обеими сестрами. Когда присутствующие были ему симпатичны и слушали его с напряженным вниманием, как Анна и Софья, он оживлялся, произносил целые монологи, рассказывал содержание задуманных романов, иногда сцены из собственной жизни. Он был, вероятно, откровеннее с этими двумя молодыми девушками, чем со своими старыми друзьями. Он описал им, как на Семеновском плацу, с того места, где он стоял, ожидая казни, солнце вышло из-за туч, засиял золоченый купол церкви, и он упорно смотрел на него, на яркие лучи, думая, что через пять минут сольется с ними, и испытывая физическое отвращение перед смертью. К удивлению своих слушательниц, он также говорил – совершенно открыто – о падучей: по его словам, она началась у него в Семипалатинске, в пасхальную ночь. К нему под Светлый Праздник приехал товарищ – атеист, они проговорили всю ночь и горячо спорили о религии. «Есть Бог, есть!» – закричал Достоевский, вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола к Светлой Христовой заутрени, и ему показалось, что небо сошло на землю и поглотило его. «Да, есть Бог!» – воскликнул он и упал в судорогах и беспамятстве.

Рассказывая всё это, он обращался к Анне, не замечая, с каким волнением вслушивалась в каждое его слово черноволосая Соня; она, не отрываясь, впивалась в него своими карими глазами – он называл их цыганскими. Она без памяти полюбила Достоевского восторженной любовью подростка, в которой детское обожание смешивалось с предчувствием женской страсти. Она мучилась, плакала, мечтала о нем и в грезах пережила целый бурный роман с ничего не подозревавшим писателем, бывшим в три с половиной раза старше нее. Эта девочка, так увлекшаяся Достоевским, стала впоследствии одной из самых знаменитых русских женщин, ученой и профессором математики, и ее имя – Софья Ковалевская – разнеслось и на родине и по Европе. Она прожила недолгую, но блестящую, очень полную и даже романтическую жизнь и осталась верна своей ранней привязанности, поддерживала знакомство с Достоевским, виделась с ним, считала себя его другом и до самой смерти сохранила к нему живое чувство дружбы и поклонения.

Но в марте и апреле 1865-го ее соперницей – и соперницей счастливой – была ее родная сестра: всё внимание Достоевского было обращено на Анну. За два весенних месяца он был так пленен ею, что ему показалось, будто она-то и есть «избранница его сердца и может составить его счастье», как писали в старинных романах. Мысль об этом вызвала перемену в его отношениях к молодой девушке. Он стал придирчив и нервен, упрекал ее за то, что она ходила на бал или недостаточно ценила Пушкина, сердился за ее, как он называл, «вздорность», бранил за ничтожество: вообще со стороны могло показаться, что он готов с ней рассориться. Всё это было типичным для него камуфляжем: он особенно дурно обращался с ней в те дни, когда собирался с духом, чтобы сделать ей признание в любви и просить ее руки. Это не была ни любовь с первого взгляда, ни страсть: он попросту был очень чувствителен к очарованию молодости, к общению с милой и прелестной девушкой. После всего, пережитого с Аполлинарией, дружба с Анной Корвин-Круковской подарила ему такие часы простого и тихого наслаждения, что он уверовал: вот где спасение, вот где выход. Анна не казалась нежным и слабым созданием, у нее был характер, и даже сильный, но в нем не сквозило ничего хищного и злого, как в Аполлинарии, и энергия ее была направлена на самопожертвование и служение. Она всегда говорила о служении «делу и идеям», но ведь идеализм ее мог бы найти применение и в семейной жизни. И так как брак Достоевскому был необходим, и он мечтал о нем, и так как Аполлинария была далека и не любила его, он перенес все свои надежды на эту только что встреченную девушку и уверил и себя и ее, что он в нее влюблен. Однажды вечером, когда они остались вдвоем, он сказал ей о своих чувствах и спросил, согласна ли она стать его женой. Возможно, что она ответила уклончиво, или во всяком случае не в окончательной форме, и то, что Достоевский принял за согласие, было лишь неопределенным обещанием. Но он считал ее своей невестой, да и ей в какой-то момент было и весело, и жутко, что такой человек, как Достоевский, предлагает ей руку и сердце. Она мечтала стать писательницей, и брак со знаменитым автором «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных» представлялся ей исполнением ее заветных желаний. Она не думала ни о его возрасте, ни об его наружности, а бедность и болезни казались ей досадными подробностями, не заслуживающими особого внимания. Со своим обычным полетом фантазии Достоевский старался убедить ее, что полюбил ее с первой минуты, как увидал, да и раньше, по письмам, уже предчувствовал, что любит ее не дружбой, а всем своим существом. Но на самом деле, с обеих сторон, отношения не выходили за пределы симпатии. У него было расположение наполовину отцовского, наполовину эротического типа, столь для него характерное в дружбе с молодыми девушками, а у нее к нему было уважение, немножко женской жалости к его страданиям и то ощущение его превосходства, которое ей так импонировало. То, что они называли любовью, была наполовину умственная, наполовину литературная дружба – и поэтому она сильно пострадала и от споров на отвлеченные темы, и от попыток Достоевского подойти к ней с известными эмоциональными требованиями.