— Неужто догола раздеваться пришлось? — спросил Лаврушка.

— А что станешь делать? Не пропадать же в лесу! Все как есть с себя постаскивали и навыворот надели, дажеть портянки на другую сторону перемотали. Так нас мороз пронял, что как кутята трусимся! «Ну, — говорю, — Захар, теперя бегим что есть мочи, чтобы отогреться». Только разгон взяли, коли глянь, а вот она и дорога! Враз я то место признал: поприщах в трех от Карачева вышли.

— Так, значит, и пришли в город во всем выворочёном? — спросил один из дружинников.

— Когда кресты на церквах Божьих увидели, шапки и тулупы снова надели как подобает. А порты и рубахи уже тута, в избе, обратали.

— То добро еще, что ты верный отвод знал, — сказал Лаврушка. — А меня учили, — надобно левый сапог либо лапоть на правую ногу надеть, а правый на левую.

— Иной раз и это помогает, — промолвил Силантий, — но одежу выворотить куды верней.

— Как же вы сразу-то лешего не распознали? — спросила Фрося. — Ведь у него глаза кругловатые, а бровей и вовсе нету.

— Поди распознай, коли у него шапка была на самый нос насунута! — ответил Захар. — Да и думки у меня не было к ему приглядаться: эка невидаль — среди бела дня мужик у дороги сидит!

— Дедусь, а дедусь! — обратился к Силантию внимательно слушавший Сеня. — Значит, тот мужик, что на пне сидел, энто и был леший?

— Он и был, детка, — ответил старик. — Он же и на коня нашего порчу навел.

— А как же он опосля волком стал?

— Обернулся им, того и де́ла. Ему энто все одно как тебе тулуп надеть.

— Какое же его истинное обличье? — не унимался Сеня.

— У нежити своего обличья нету, — пояснил дед, — она только под чужой личиной бывает видима. Леший, к примеру, могет принимать личину мужика, волка и филина. Деревом тоже оборачивается. Водяной, тот всего чаще берет видимость пузатого старика с зелеными усами, а иной раз колесом либо бороной по воде плавает. Полевик — энтот пьяным мужиком по полю шатается или копной стоит.

— А домовой, дедушка, каков из себя?

— Домового, сынок, из живых людей никто толком не видел и тебе не приведи Господь увидеть. Он человеку только перед самой смертью показывается, когда уже тот никому рассказать не может. А вполпоказа иной раз является он перед большой бедой. И ведомо только, что махонький он, белый да лохматый.

— А пошто он перед бедой приходит? Рази ж он злой?

— Приходит, чтобы человека о беде упредить. А коли ему уважение оказывать, он тогда не злой. Да оно и леший не злой, только что пошутковать над людьми любит.

— А водяной?

— Водяной — энтот похуже. Он дурить с тобою не станет, а враз тянет на дно. Однако и его умеючи задобрить можно.

— Откедова же, дедусь, вся эта нежить взялась?

— То бывшее воинство дьяволово, — пояснил дед Силантий. — Однова восстал дьявол на Бога и привел с собою рать несметную. Но воевода Господень, архангел Михаил, энту рать нечистую разбил во прах и низвергнул с небес. Попадали слуги дьяволовы на землю и оборотились — кто лешим, кто водяным, кто иной нечистью.

— А какая еще нечисть бывает, дедушка? — допытывался Сеня.

— Да отвяжись ты от человека, репей! — прикрикнула на сына Фрося. — Глядите на его — десяти годов еще нету, а уже все ему знать надобно!

— Нехай учится, — сказал Лаврушка, — то ему на пользу пойдет. А ну, братцы, еще по чарочке! — обратился он к приятелям, подливая им браги.

— А вот и закушенье, — сказала Настя, ставя на стол миску с холодцом. — Отведайте, будьте ласковы!

— Эх, была не была, — сказал Захар, придвигаясь к миске. — Сыт уже я, да на хорошую еду еще кишку найду!

— Это так, — поддержал младший из дружинников. — На лакомый кусок в брюхе всегда сыщется уголок.

— Деда, — тихонько толкнул Сеня старика Силантия, — а волкулак — энто тоже леший?

— Эко сказал! Волкулак — энто оборотень, человек, обращенный в волка либо колдовством, либо своей охотой.

— И всякий может в волка оборотиться?

— Коли знает загово́р, то может. Для этого надобно сыскать в лесу гладкий пень, покласть на него шапку и, сказавши заговор, кувырднуться через тот пенек. А чтобы вдругораз человечий образ принять, в обрат надобно кувырднуться. Но ежели, покуда ты волком бегаешь, кто-либо шапку твою унесет, оставаться тебе волком на веки вечные либо доколе тебя в том волке кто-нибудь не признает и по имени не окликнет.

— А как колдуны людей в волков оборачивают?

— С наговором накидывают на человека волчью шкуру либо обманом заставляют его переступить через веревку, свитую из волчьей шерсти. Колдуны да ведьмы любят сами волками оборачиваться, и с таким оборотнем повстреваться не дай Господь: ён, как упырь, крови человечьей ищет.

— Как же распознать, деда, волкулак энто или обнаковенный волк?

— У волкулака зубы всегда черные, как деготь, а глаза красные. Иной раз бывает, что у него усы человечьи.

— А коли на ём шкура обвислая, будто на вырост шитая, — добавил Захар, — энто значит не простой волкулак, а колдун либо ведьма в волчьем образе. И только когда такой оборотень крови надуется, тогда на ём и шкура натягивается впору.

— Помнишь, дедушка Силантий, — вставила Настя, — как в запрошлом году осенью к нам на деревню волкулак забег? Вот страху-то было!

— Как же, помню. Он тогда к кажной избе подбегал и все норовил внутрь заглянуть.

— Ох и испужались мы! Как увидели, что он от избы к избе бегает, дверь приперли снутри дрючком, а сами все на полати сбились и ну Богу молиться!

— Ну и что же было? — спросила Фрося.

— Худого он никому не сделал. Обежал всю деревню и утек обратно в лес, — сказала Настя.

— Тут дело известное, — пояснил Силантий. — Покеда он волком-то рыскал, ктось у него шапку с пенька украл. Вот он ее и шукал повсюду.

— Это что, — сказала Фрося. — А вот летось приезжала моя кума из Смоленщины и сказывала, что у них колдун целую свадьбу в волков оборотил, и людей, и лошадей — всех до единого!

— Ну, уж это, мабуть, того, — усомнился Захар, — чтобы целую свадьбу…

— Да уж кума мне врать бы не стала! Я ее добро знаю: она такого греха на душу не возьмет!

— Как же такое случилось?

— Выдавал там один богатей дочку замуж. И в самый тот час, когда уже готовились в церкву, к венцу ее везти, зашел к ним во двор странник и набивается, чтобы и его на свадьбу позвали. Ну а отец-то невесты и укажи ему на ворота. Ухмыльнулся тот странник и ушел, не промолвив и слова. Вот, значит, съездили в церкву в соседнее село, обвенчали молодых и под вечер на трех либо на четырех повозках в обрат ворочаются. Веселье, вестимо, песни, лошадей гонят вовсю, и наземь никто не глядит. А тот странник в перелеске положил на дорогу веревку из волчьей шерсти, и только, значит, свадьба через тую веревку с разгону пронеслась — так все разом волками по полю и рассыпались!