– Нелегко это, – говорит она.

Я беру таблетку. Сестра наливает мне воду в чашку, не зная, что разбавляет виски. И тоже ничего не говорю и проглатываю все залпом – снотворное и скотч.

Сестра стоит и ждет, пока я засну.

Утром соседняя кровать стоит раздетая, пол вымыт, осколки выметены.

Ни слова о вчерашнем.

Ближе к полудню приходит кто-то из больничного персонала с пластиковым мешком и освобождает шкаф соседа, его тумбочку, потом спрашивает меня:

– Тут еще что-нибудь есть?

– В смысле?

– А то не знаете? В смысле, вы всю ночь тут были при его барахле. Может, взяли чего?

– Есть бутылка виски, если хотите. Берите, она ваша. Но если вы вот так, наобум обвиняете меня в воровстве, потому что я был на соседней койке, – это уже слишком.

– Могло у него тут быть еще что-нибудь? Часы, кольцо?

– Понятия не имею, что у него было и чего не было.

Этот тип смотрит на меня так, будто он местный вышибала, зондеркоманда, которую посылают приводить в чувство зарвавшихся пациентов.

– Этого я терпеть не обязан.

Я поднимаю телефон, набираю девятку для выхода на город, потом «911».

Этот тип выдирает у меня телефон.

– Не балуйся, – говорит он, вырывает у меня телефон и выключает его тычком.

Через минуту, пока он еще здесь, телефон звонит, я отвечаю. Это «911», мне перезвонил оператор. Я объясняю ситуацию. Она мне говорит, что, так как я повесил трубку, они должны послать людей проверить, что меня тут не взяли в заложники и не заставляют говорить против воли. Зондеркоманда на меня смотрит, глазам своим не веря.

– Сука, – говорит он.

– Что вы теперь будете делать? Избивать меня?

Он снова на меня смотрит, качая головой.

– Чувства юмора у тебя нет, – говорит он и уходит.

Копы приезжают через час – слава богу, настоящей срочности не было.

– Как вы, нормально?

– Насколько это возможно в данных обстоятельствах.

Один из них дает мне визитку – на случай, если у меня будут продолжаться неприятности.

– Вы не поверите, – говорит он, – сколько к нам приходит вызовов из больниц, домов престарелых, от пожилых людей, запертых в домах собственных детей. Жестокое обращение с пожилыми – это проблема.

Никогда не думал о себе как о пожилом. Еще минуту назад я был человек в расцвете сил. И вдруг – пожилой.

Сегодня у меня учебный день. До меня это доходит, когда входит сестра и отрывает две страницы календаря.

– Иногда мы опаздываем, – говорит она мне.

Я звоню в университет и говорю, чтобы отменили занятия в связи с моими семейными обстоятельствами. Умер близкий родственник.

Наступает большое облегчение, когда за мной приходит волонтер из отделения лечебной физкультуры и уводит меня к себе.

Там мне выдают ходунок – в личное пользование, – с зелеными теннисными шариками, чтобы легче скользил. Врач-инструктор мне говорит, что ее работа – подготовить меня к выписке.

– Обычно после таких случаев, как у вас, человеку нужна реабилитация в течение недели. Но с вашей непонятной страховкой вас никто держать столько не будет, так что придется вам заниматься дома самому. Хорошая сторона в том, что, в общем, при таких явлениях вам повезло: у вас нарушения несущественные.

– Мне они кажутся очень даже существенными.

– По десятибалльной шкале ваш случай оценивается балла на два, – говорит она. – Поверьте мне, вы легко отделались.

Она пытается вовлечь меня в игру с пуговицами и молниями, что мне сначала кажется идиотизмом, но когда я пытаюсь, оказывается, что пальцы меня не слушаются. Я снова пытаюсь расстегнуть пуговицы, и наконец она мне приносит другой набор, побольше, и у меня получается.

– Класс, – говорю я. – Так мне что теперь, отдать все рубашки пуговицы перепришивать?

– Тоже метод, – говорит врач.

– У меня теперь лучше не будет? – спрашиваю я. – Всегда вот так?

Кто мог бы подумать, что одеться и пройти четыре ступени вверх бывает так трудно.

– Не паникуйте, – говорит она. – Просто нужно время.

После часа лечебной физкультуры я выжат как лимон и возвращаюсь в палату, чувствуя себя очень одиноким. Мне предложили прийти снова через пару часов, если я пожелаю повторить попытку.

Ленч уже ждет. Томатно-рисовый суп, все тот же томатно-рисовый суп, который я ел в кафетерии, когда ожидал известий о Джейн. Не могу отделаться от мысли, что если съем его, то никогда отсюда не вырвусь, так и останусь в этом порочном круге томатного супа и больниц, и потому я его просто оставляю в тарелке.

В палату входит молодая женщина:

– Папа?

– Вы ошиблись палатой.

– Не ошиблась, – говорит она. – Я ждала. Была здесь, а вас не было. Я пришла к больному на койке «А», а на койке «А» никого нет.

– Мне очень жаль.

– Он ушел домой?

Я замечаю, что на ней красный шарф.

– Откуда у вас такой шарф?

– Подарок от матери. А что?

Ну почему это должен делать именно я?

– Он умер, – говорю я.

– Когда?

– Сегодня ночью.

– Можете мне о нем рассказать? Я его так и не увидела.

– Я тут записал кое-что; ваш отец меня просил это вам рассказать.

Я достаю записки и пытаюсь их расшифровать, заполняя пропуски фрагментами, которые я запомнил, но не успел записать.

– Два года назад умерла моя мать. У нее в бумагах я нашла его письма. Я писала ему и ответа никогда не получала – вплоть до самого последнего времени.

– Прекрасный был человек, – говорю я. – Необычайно, дьявольски интересный. Сложный и очень человечный – во всех смыслах. Наверняка он жалел о том, что случилось. И наверняка был еще более сложным, чем мы знаем или узнаем когда-нибудь.

В палату входит священник.

– Меня вызвали. Сказали, что есть желающий получить отпущение грехов.

– Он умер, – отвечаю я. – А раввин у вас тут есть?

Он вытаскивает из кармана ермолку и натягивает на голову.

Меня это как-то смущает – ермолка при сутане.

Тут еще и доктор входит.

– Ну, как мы себя чувствуем, мистер… – он смотрит в карту, – Сильвер?

– Мы знакомы? – спрашиваю я.

– Нет.

Женщина встает и говорит, что не хочет мешать.