Еще в девяностые в ЦДЛ безостановочно кто-то выступал – то с лекциями, то с нетленками, то просто так – желал поговорить с согражданами о том, куда ж нам плыть в топленом молоке. Ты тоже помнишь эти поединки? Но послушать удавалось нечасто – обычно за вход требовали плату, а недельный бюджет Огарева тогда составлял триста рублей. То есть сорок два рубля 85 копеек в день. Если выходило больше, надо было вычитать из бюджета следующего дня или, если денег истратилось меньше, прибавлять к будущим тратам, новая книжка выкраивалась из несъеденного обеда, пиво вычиталось из картошки, проездной, пусть и студенческий, оставлял в кошельке многодневную голодную брешь. В общем, это была невероятно сложная, утомительная, нищенская бухгалтерия, для которой требовался специальный блокнот, грустный, как любой подлинный документ, даже не пытающийся притвориться исторически значимым.

Сохранился, представьте. Добрался до наших дней.

30.03.92

Мороженое – 20 руб.

Огурец – 7 руб.

Книга – 4 руб.

Итого – 31 руб.

31.03.92

Кефир – 7 руб.

Рыба – 21 руб.

Хлеб – 5 руб.

Картошка – 22 руб. (5 кг)

Итого – 55 руб.

01.04.92

Яйца – 90 руб.

02.04.92

Стрижка – 6 руб.

Хлеб – 5 руб.

Итого – 11 руб.

03.04.92

Обед – 25 руб.

Театр – 20 руб.

В театре – 20 руб.

Итого – 65 руб.

04.04.92

Молоко – 8 руб.

Хлеб – 5 руб.

Сигареты – 30 руб. (по 5 руб. пачка, на неделю)

Итого – 43 руб.

05.04.92

Яблоки – 32 руб.

Вот и в тот вечер Огарев копался в книгах – нищебродные и одухотворенные цэдээловские старушки, известные своей свирепостью, благоволили только к студентикам (солдатикам, каторжанам, пленным – историческая традиция жалеть несчастненьких, поносить – сильных). Огареву поэтому разрешали читать бесплатно, недолго, конечно, но за полчаса, знаете ли, многое можно, а если поэтическая книжка – так даже всю целиком… Кое-что удавалось и вовсе украсть – не физически, конечно, но все равно навеки – наизусть. Дверь в Малый зал приоткрылась, там загудело невнятно, и вдруг – четко, без распева – мы с тобой проживем этот нищий, захлопнутый мир. Где легко поднимаются к небу лишь ссоры и дети. Женский голос. Сильный, молодой, чуть надтреснутый в глубине, самую малость, едва заметно хрипловатый. Ларингит. Или хронический тонзиллит. Дверь тотчас же захлопнулась, кто-то вышел по сортирным делам или просто расхотел слушать. А зря. Это было – как обещание. Обещание на рассвете.

Огарев поднял голову от Ходасевича, сухого и прекрасного, как спирт. Недоверчиво посмотрел на старушку. Композитивисты, пояснила она. Вечер у них творческий. Вход – 10 рублей. Огарев снова опустил глаза. Композитивисты, маньеристы, метаметафристы. Все это очень интересно, конечно. Но десяти рублей у него не было. Старушка понимающе пожевала ртом. У нее тоже не было десяти рублей. Мало у кого тогда они были. Да это студенты литинстутские. Сбились в стаю и куролесят. Через полчаса выйдут – и бесплатно обслушаетесь. Их же, как до стихов дело дойдет, насильно не заткнешь.

И точно, не успел Огарев зазубрить наизусть и трети изумительной «Тяжелой лиры», как дверь распахнулась еще раз, и толпой вынесло любителей поэзии. Огарев поискал глазами, пытаясь определить обладательницу драгоценного ларингита, но побоялся, что она окажется юродивой уродкой. Хотя ему-то, собственно, какое дело? Хоть трансвеститом. Огарева толкнул плечом рослый красивый парень, черномазый, щетинистый, похожий не то на породистого торговца гвоздиками, не то на притворяющегося армянином Пастернака. Стихи любишь, брат? – спросил он вместо извинения, оценив разом и томик Ходасевича, и худобу, и дрянной турецкий свитер. Пошли с нами!

И Огарев – что вы думаете? – пошел.

Из всех странных мест, в которые заносило к тому времени Огарева (включая атомный реактор, сквозной проход внутри стены Донского монастыря и судебно-медицинский морг на Хользуновке), общежитие литинститута оказалось самым неприятным – и удивительным. Унылая шестиэтажная громада на Добролюбова. Церковной высоты своды, негромкая, но вполне адская вонь, проемы, затянутые панцирными сетками. Чтобы, значить, творческие личности кончали собой без ущерба для здоровья администрации. На сетках – космотья пыли, бычки, скомканные бумажки, хлопья векового пепла. Рукописи? Отлично горят. Просто отлично. Греют только плохо. Тюремной мрачности коридор, бурая краска, ряды дверей. Из-за каждой – расстрельная, пулеметная дробь печатной машинки. Неописуемо загаженные сортиры. Утро начиналось с истошного вопля старой, истертой по всем швам уборщицы – а насрали-то, господибожетымой! А насрали! А еще поэты! Вторая уборщица была молчаливая, молодая. Настоящая красавица, достойная венка сонетов. Просрали и ее. Никто не заметил, не написал. Приют спокойствия, трудов и вдохновенья.

…В комнату, циклопически огромную – как и все в общаге, кроме разве что талантов ее обитателей – набилась уйма народу. Огарев, не в силах отделить своих от чужих, забился в угол, оглядываясь, все еще профессионально. Как учили. Окно, дверь, пути к отходу, вот этим стулом офигарю вот этого по голове, а этого – просто отшвырну. Недавняя армия отпускала неохотно, словно действительно имела на Огарева какие-то права. Все рассаживались и снова вскакивали, сновали, неопрятные, странные, причудливые, как персонажи из учебника психиатрии. Пациент К. 20 лет. В детстве укушен домашним ежиком, с тех пор находится на учете в психоневрологическом диспансере. На этом фоне две пожилые одухотворенные девушки, из тех, что никогда не пукают и не пропускают ни одного вернисажа, казались необыкновенно, убедительно нормальными. Они точно были не из общежития Литературного института имени Горького. Огарев вдруг пожалел, что и сам пришел.

Что я здесь делаю, среди этих странных жар-птиц? Пусть себе гадят и галдят.

Он поднялся, собираясь протолкаться к выходу, но одновременно с ним встал щуплый парень, чернявый, с нервными желваками на скулах и неотчетливо азиатским разрезом глаз. Может, несостоявшийся Даун. Может, просто обладатель выразительного эпикантуса. Спадающей туфельки спелый, фисташковый стук, начал он. Все уважительно притихли. Большими глазами раскосой, роскошной косули безумно глядишь. Это знойные ветры надули соль Мертвого моря в излучины вскинутых рук. Огарев снова сел и не выходил из общаги несколько дней. Да и никто, впрочем, не выходил. Обычное дело. Молодость. Доблесть. Вандея. Дон.

Огарев спал где придется, ел что давали, пару раз сгонял за водкой – один раз к таксистам, с провожатым. Чужаку бы не продали. Мало ли. Почти не говорил – все больше слушал, смотрел, определял расстановку сил. В комнату приходили, уходили, кто-то зависал на несколько часов, кто-то исчезал, освистанный, после первой же строфы. Поэзию здесь знали и любили. Нет. Не любили. Она тут просто жила. Обитала в такой концентрации, что – Огарев был уверен – на другие места ее просто недоставало. Читали все – вперебивку, свое, чужое, но по большей части, конечно, свое. Некоторые стихи были ошеломительно прекрасны, некоторых Огарев не понимал и здраво предполагал, что никто не понимает тоже, кое-кто графоманил, плел околесицу, выдавая ее за чудеса. И даже сам себя не мог обмануть.