Маля положила руку ему на плечо и с любопытством огляделась, сама не догадываясь, что повторяет Мадонну в гроте Леонардо. 1483–1486 годы. Первый шаг к зениту славы и мастерства. Алтарь капеллы Иммаколата церкви Сан-Франческо-Гранде в Милане. Даже звучит как музыка. Сам Огарев не претендовал, конечно, на роль младенца Иоанна Крестителя, но Малины волосы, лежащие на теплых плечах, эти тонкие брови, это тихое ласковое изумление… Шустрикова квартира вполне годилась на роль грота. Огарев ожидал найти как минимум зеркала на потолке, плюшевую круглую кровать, шелковые простынки – все дешевые атрибуты дорогого московского распутства. Но ничего такого. Тихая застенчивая двушка, советская, скромная, судя по собраниям сочинений и полированной стенке, еще бабушкина. И даже запах был бабушкин – уютный, старый – запах куриного супчика с вермишелью и лаврушкой, корвалола, старых зачитанных книг, верности, чести.

Как здесь можно было трахать силиконовых девиц, Огарев не понимал.

В этой квартире можно было только любить.

Они ушли только через сутки – навсегда. Ясно уже, что навсегда, вместе, вдвоем, рядом. Условности больше не имели смысла – и Огарев спокойно перебрался к Мале, в Безбожный переулок, который оба отказывались называть Протопоповским. Еще через сутки они уже были в купе – по дороге в Ленинград, который тоже невозможно было превратить в Петербург, как ни старайся следовать за чужой идиотской волей.

Ленинград был выбран случайно – просто потому что близко и оба были там в последний раз очень давно – в двенадцать, что ли, лет, и то, что его двенадцать и Малины оказались не только в разных временах, но и в разных странах, ничего не поменяло. Решительно ничего. Оба запомнили несущественные мелочи, ту самую ерунду, которая и составляет дух города, его истинную суть – влажный напор ветра, шероховатые бельма каменных львов, пирожки с резиновой полупрозрачной вязигой. «Англетер», при Мале, правда, уже объединенный с «Асторией», не понравился им совершенно (Есенина не любили оба, просто отдавали должное судьбе, вечно выбирающей себе баловня безжалостно и наобум), зато Фонтанка! А переулки за Исакием! Конечно, удирать в Ленинград зимой было безумием – в том числе и метеорологическим, лучше бы, конечно, в Барселону, в тепло, или хоть в Париж. Ты был в Париже? Ой, прости, опять забыла. Нет, правда, в это же поверить невозможно. Ты все-таки шутишь, да?

Огарев улыбался виновато – нет, к сожалению, он не шутил. И ты ни разу в жизни не был за границей? Ни разу ни разу? Маля смотрела не с жалостью даже – с изумлением, она сама объехала едва ли не всю планету (нет, вот в Австралии не была и в Японии еще – ужасно жалко), а уж Европу знала не по путеводителям, а на память, на ощупь, как Огарев – собственный кабинет. Она училась в Лондоне – заканчивала там школу и колледж чего-то там (быстрый взгляд в сторону, почти испуганный – врет? Просто не понравилось?) и при любом удобном случае на все каникулы, даже на выходные удирала. У нее были не любимые города даже – любимые улицы в любимых городах, заветные ресторанчики, куда она заезжала перекусить, беспечно перемахнув сотни миль – просто потому что вкусно. Да нет же, это совсем недорого, честное слово, есть лоукостеры, хостелы, путешествовать просто надо уметь, я научу, вот увидишь. И что же – у тебя даже загранпаспорта никогда не было? Потрясающе! Я даже не знала, что так бывает!

Бывает. Если сначала ты советский человек. Потом – бывший солдат с пятилетним запретом на выезд. Потом московский врач, женатый, обитающий в съемной квартире – сколько ни зарабатывай, все равно останется ровно впритык – на жизнь.

Но это же правда недорого!

Маля подпрыгивала, пытаясь объяснить. Огарев придерживал ее – ты ударишься головой о полку, осторожно, Маля! – на самом деле просто хотел дотронуться лишний раз. Прижать к себе. Угомонить. Чш-ш, не прыгай так, говорю тебе – ушибешься. Маля смеялась, уворачивалась, дрыгала ногами, отбиваясь – и, как только она выскальзывала из рук или озадачивалась очередным вопросом, Огареву на мгновение становилось пронзительно страшно. Будто он спускался по лестнице, прижимая к груди что-то отчаянно хрупкое, неповторимое – коробку с елочными игрушками, еще бабушкиными, довоенными.

Уронишь – и все.

Таких больше не купить. Не достать. Не вернуть.

Еще Огарев боялся проснуться. Не просто проснуться – а вдруг оказаться одному, в абсолютно темной, незнакомой, холодной комнате. Чужой. Совершенно чужой.

Что он знал про Малю? Что она знала про него?

Кем окажутся оба, когда гормональный морок рассеется – а он рассеется непременно, Огарев знал это как врач. Нет ничего сильнее воли гормонов. Нет ничего недолговечнее. Когда рука, от одного прикосновения которой на нем дыбом вставали волоски, превратится в обычную руку, не женскую даже. Просто человеческую. Захочет ли он ее поцеловать? Погладить с благодарностью. Что почувствует Маля, когда поймет, что ночами ее обнимает просто человек – усталый, стареющий, испуганный, точно такой же – как другие?

Как только они сходили с общей нахоженной тропы – книги, кино, музыка – музыку оба не любили, кстати, нет, просто шум, ерунда, только отвлекает, – начиналась опасная зона. Скользкое место, по которому надо было передвигаться осторожно, крошечным приставным шажком. Прошлое – у каждого свое. Показать или нет? Впустить в тихую прихожую? А дальше? Туда, где совсем уже страшно? Отчаянная болтушка, Маля вдруг замыкалась, словно захлопывалась, когда речь заходила о ней самой. Огарев так и не узнал о ней каких-то очевидных, обязательных вещей, которые вообще-то следовало бы знать тем, кто каждый вечер ложится в одну постель, кто спит обнявшись, завтракает глаза в глаза, спорит, кому выносить мусор, кто вымоет чашку, кто первым умрет, чтобы не мучился от одиночества другой. Чур, я! Нет, я первый сказал. Кажется, это и называется совместным ведением хозяйства.

Выходи за меня замуж. Правда, выходи.

Маля перестала смеяться. Яблоко лежало в ее горсти, надкушенное, раненое, со следами маленьких зубов на лаково-красной коже. Укус ангела. Прекрасная книжка, правда? Я плакала, когда первый раз читала. Просто от радости. А ты плакал?

Нет. Я не плакал. И все-таки. Давай поженимся.

Зачем? Я не понимаю. Что это изменит?

Все.

Если так – то тем более не надо. И давай не будем больше об этом, ладно?

Эта фраза, фразочка даже – про большенебудемладно – всплывала неожиданно, и Огарев – в эпицентре своей огромной радости – вдруг чувствовал опасливый, нет – даже опасный холодок. Маля оказалась увлекательнейшей книжкой, в которой десятки страниц – десятки! – были либо вырваны, либо вымараны так, что сквозь фиолетовые, с нажимом каляки-маляки можно было разобрать лишь несколько слов, которые никак не складывались в осмысленную фразу.

Она родилась в небольшом городке на юге России (подсмотрено в свидетельстве о рождении, которое после долгих поисков вдруг само выпало из шкафа и серо-зеленой бабочкой приземлилось у ног), но жила в Москве, в отлично отремонтированной двухкомнатной квартире, которая – внимание! – была ее собственной. Двушка в Безбожном переулке! Вы цену можете себе вообразить? Огарев не мог.