к нему в церковь и выпить немного вина. В Элевсине мы провели два дня, посещая мистерии, а на третий вернулись в Афины, но не одни, нас сопровождали призрачные посвященные: Эсхил, Еврипид, Софокл и Аристофан.

У нас больше не было желания скитаться, мы достигли своей Мекки, что для нас означало великолепие совершенства – Элладу. С тех пор я отошла от первоначального чистого обожания мудрой Афины; и во время своего последнего посещения Афин, должна признаться, меня уже больше привлекал не ее культ, но скорее лик страдающего Христа в маленькой часовне в Дафни. Но в ту пору, на заре жизни, Акрополь являлся для нас источником радости и вдохновения. Мы были слишком сильными и слишком непокорными, чтобы понять, что такое сострадание.

Каждое утро заставало нас поднимающимися на Пропилон. Мы приходили сюда, чтобы узнать историю священного холма во все последующие эпохи. Мы приносили с собой книги и исследовали историю каждого камня, изучали все теории выдающихся археологов относительно происхождения и значения определенных знаков и предзнаменований.

Реймонд и сам сделал ряд оригинальных открытий. Они с Элизабет провели много времени в Акрополе, пытаясь найти старые отпечатки копыт козлов, поднимавшихся по каменным склонам на пастбище, прежде чем был построен Акрополь. Они действительно нашли следы, так как Акрополь стали сначала использовать пастухи, нашедшие здесь укрытие для своих стад на ночь; удалось им отыскать и перекрещивающиеся козьи тропы, которые проходили здесь по крайней мере за тысячу лет до постройки Акрополя.

После состязаний пары сотен оборванных афинских мальчишек мы с помощью молодого семинариста отобрали десять, обладавших абсолютно божественными голосами, и с его же помощью стали обучать их петь хоры. Мы открыли скрытые в ритуалах греческой церкви строфы и антистрофы, столь характерные по своей гармонии, что они подтвердили наше заключение, что это были гимны Зевсу – отцу, громовержцу и покровителю, позаимствованные ранними христианами и трансформированными в гимны Иегове. В библиотеке в Афинах мы отыскали в различных книгах, посвященных древнегреческой музыке, точно такие же музыкальные звукоряды. Совершая подобные открытия, мы жили в состоянии лихорадочной экзальтации.

Наконец-то, спустя две тысячи лет, нам удалось вернуть миру эти утраченные сокровища.

Отель «Англетер», в котором мы остановились, щедро предоставил в мое распоряжение большой салон, где я могла ежедневно работать. Я проводила целые часы, приспосабливая к хору «Умоляющих» движения и жесты, на которые меня вдохновил ритм греческой церковной музыки. Мы были настолько увлечены своим делом и убеждены в верности своих теорий, что нам и в голову не приходило, насколько комично это смешение различных религиозных выражений.

Афины тогда, как, впрочем, и обычно, пребывали в состоянии революции. На этот раз причина крылась в несходстве мнений королевского двора и студентов, какой версии греческого языка следует придерживаться на сцене – античной или современной. Толпы студентов шествовали по улицам со знаменами в честь древнегреческого языка. Однажды, когда мы возвращались из Копаноса, они окружили нашу карету и, бурно приветствуя наши эллинские туники, попросили примкнуть к их демонстрации в честь античной Эллады, что мы охотно и сделали. После этой встречи студенты организовали наше представление в муниципальном театре. Десять греческих мальчиков и византийский семинарист, облаченные в разноцветные ниспадающие туники, пели хоры Эсхила на древнегреческом наречии, а я танцевала. Это вызвало у студентов исступленный восторг.

Король Георг, услыхав про эту манифестацию, выразил желание, чтобы мы повторили представление в Королевском театре. Но представлению, состоявшемуся перед королевской семьей и всеми посольствами, находившимися в Афинах, недоставало того огня и энтузиазма, которые сопровождали его в народном театре в присутствии студентов. Аплодисменты рук, затянутых в белые перчатки, не вдохновляли. Когда король Георг пришел за кулисы в мою уборную и попросил меня посетить королеву в королевской ложе, хотя они и казались вполне довольными, я все же понимала, что они не испытывают ни настоящей любви к моему искусству, ни понимания. Балет всегда будет танцем par excellencе[63] для королевских особ.

В это же время я обнаружила, что наш банковский счет исчерпан. Помню, как на следующий вечер после представления в королевском театре я не могла уснуть и на рассвете совершенно одна отправилась в Акрополь. Я вошла в театр Диониса и принялась танцевать, чувствуя, что это в последний раз. Затем поднялась по Пропилеям и остановилась перед Парфеноном. Вдруг мне показалось, что все наши мечты лопнули, словно красивый мыльный пузырь, и мы ничем не отличаемся, да и не могли бы отличаться, от всех прочих современников. Мы не в состоянии испытать чувства древних греков. Этот храм Афины, перед которым я стояла, знал в иные времена иные краски. В конце концов, я была всего лишь помесью шотландки, ирландки и американки. Возможно, по какой-нибудь линии была даже ближе связана с краснокожими индейцами, чем с греками. Прекрасная иллюзия, продолжавшаяся целый год жизни в Элладе, внезапно, казалось, рухнула. Звуки византийской греческой музыки звучали все слабее и слабее, и сквозь них на меня хлынули мощные аккорды смерти Изольды.

Три дня спустя среди огромной восторженной толпы и плачущих родителей десяти мальчиков мы сели на поезд, идущий из Афин в Вену. На вокзале я завернулась в греческий бело-голубой флаг, а десять мальчиков и все провожающие запели прекрасный греческий гимн:

Op ta kokala vgalmeni Ton Elinon to year Chere o chere Elefteria Ke san prota andriomeni Chere o chere Elefteria[64].

Когда я оглядываюсь назад, на этот год, проведенный в Греции, мне кажется, что он действительно был прекрасным; это была попытка вернуться на два тысячелетия назад к красоте, возможно непонятой нами или вообще недоступной пониманию других, к красоте, о которой Ренан написал так: «О величие! О простая и