мой дух вознесся, весь дрожа, к освященной кровью чаше Грааля. Какое волшебство! Я действительно забыла мудрую голубоглазую Афину и ее храм совершенной красоты на афинском холме. Этот иной храм на Байрейтском холме, от которого исходили волны и вибрации магии, полностью изгладил из моей памяти храм Афины.

Отель «Черный орел» был неудобным и переполненным постояльцами. Однажды, блуждая по садам Эрмитажа, построенного безумным Людвигом Баварским, я обнаружила старый каменный домик изысканной архитектуры. Когда-то он был охотничьим домиком маркграфа. В нем находилась очень большая, прекрасно соразмеренная столовая, старая мраморная лестница вела в романтический сад. Дом был в ужасном состоянии, здесь уже лет двадцать жила большая крестьянская семья. Я предложила им баснословную сумму, чтобы они выехали хотя бы на лето. Затем я наняла маляров и плотников, велела им оштукатурить и выкрасить нежной светло-зеленой краской внутренние стены, а сама помчалась в Берлин и заказала там диван, подушки, глубокие плетеные кресла и книги. И наконец я стала обладательницей «Отдыха Филиппа» – такое название носил охотничий домик. Впоследствии я часто думала о нем как о «Небе Генриха».

В Байрейте я была одна, мама и Элизабет проводили лето в Швейцарии. Реймонд вернулся в свои обожаемые Афины, чтобы продолжить строительство Копаноса. Он часто присылал мне телеграммы такого содержания: «Дело с артезианским колодцем продвигается. Уверен, на следующей неделе появится вода. Пришли денег». Это продолжалось до тех пор, пока общие расходы на Копанос не достигли таких пределов, что они просто потрясли меня.

Два года, которые прошли со времени Будапешта, я вела чистый, целомудренный образ жизни, словно вернувшись каким-то странным образом к тому состоянию, в котором пребывала, когда была девственницей. Каждый атом моего существа, мозга и тела был охвачен восторженным преклонением сначала перед Грецией, теперь перед Вагнером. Спала я чутко, а по утрам просыпалась, напевая мотивы, разученные накануне вечером. Но любовь вновь пробудилась во мне, хотя и в совершенно иной форме. Или, может быть, это был все тот же Эрос, только под другой маской?

Мы с моей подругой Мэри жили в «Отдыхе Филиппа» одни, так как там не было комнаты для слуг, так что повар и слуга поселились в небольшой гостинице поблизости. Однажды ночью Мэри позвала меня:

– Айседора, не хочу пугать тебя, но подойди к окну. Там, напротив, под деревом каждый вечер после полуночи появляется человек, он смотрит на твое окно. Боюсь, что это вор, он что-то замышляет.

Действительно, маленький худой человечек стоял под деревом и смотрел на мое окно. Я содрогнулась, охваченная мрачными предчувствиями, но внезапно появилась луна и осветила его лицо. Мэри сжала мне руку. Мы обе увидели обращенное к нам благородное лицо Генриха Тоде. Мы отступили от окна. Должна признаться, нас охватил приступ веселости – мы хихикали, как девчонки-школьницы, наверное, это была реакция на испытанный нами страх.

– Уже целую неделю он приходит сюда каждую ночь, – прошептала Мэри.

Я попросила Мэри подождать, а сама, накинув пальто поверх ночной сорочки, выбежала из дома и направилась прямо к тому месту, где стоял Генрих Тоде.

– Lieber, treuer Freund, – сказала я, – liebst du mich so?[76]

– Ja, ja, – запинаясь, пробормотал он. – Du bist mein Traum. Du meine Santa Clara[77].

Тогда я не знала, но впоследствии он сказал мне, что писал в тот период свою вторую большую книгу о жизни святого Франциска. Его первая книга была посвящена жизни Микеланджело. Тоде, как все великие творцы, жил полностью погрузившись в свою работу. В тот момент он представлял себя святым Франциском, а меня – святой Кларой.

Я нежно взяла его за руку и повела вверх по ступеням на виллу, но он был словно во сне и смотрел на меня глазами полными мольбы и света. Я ответила на его взгляд и вдруг почувствовала, как поднимаюсь вместе с ним в небесные сферы, пересекаю дорожки сияющего света. Никогда прежде я не испытывала столь утонченного восторга любви. Это чувство преобразило все мое существо, наполнив его светом. Не знаю, сколько времени продолжался этот взгляд, но я ощутила слабость, и у меня закружилась голова. Все мои чувства замерли, и, охваченная неизъяснимым блаженством, я потеряла сознание в его объятиях.

Когда я пришла в себя, эти чудные глаза по-прежнему смотрели на меня, и он тихо прошептал:

Im Gluth mich Liebe senkte, Im Gluth mich Liebe senkte![78]

И я снова испытала то трансцендентное, неземное чувство полета в небеса. Тоде склонился надо мной и принялся целовать в глаза, в лоб. Но его поцелуи не были исполнены земной страсти. Скептикам трудно будет поверить, но, тем не менее, это истинная правда, что ни в эту ночь, хотя мы провели ее вместе и расстались только на заре, ни в последующие, когда Тоде приходил на виллу, он не совершил ни единого приземленного жеста. Всегда этот полный света взгляд, при встрече с которым все вокруг меня блекло и моя душа обретала крылья, на которых взмывала в астральный полет вместе с ним. Но мне и не хотелось ничего земного. Мои чувства, спавшие в течение двух лет, преобразовались в неземной восторг.

Начались репетиции в Байрейте. Вместе с Тоде я сидела в темном театре и вслушивалась в первые ноты увертюры к «Парсифалю». Чувство радости, струившееся по всем моим нервам, стало столь острым, что легчайшее прикосновение его руки вызывало в моем теле такой трепет экстаза, что я почти теряла сознание от сладкого и в то же время мучительного наслаждения. Оно вращалось в моей голове, словно тысяча вихрей, состоящих из несметного количества огней. Оно пульсировало у меня в горле с такой радостью, что мне хотелось кричать. Как часто я ощущала его ладонь на