— А у вас есть по этой части предложения?

Да не то чтобы предложения — так, заметки на манжетах. Целых три пункта. Будучи высказаны в неофициальной обстановке, они никого не ранили и ничьего достоинства не уронили. Англичане выслушали, усмехнулись, и было их ответом единственно:

— Ну-ну.

Не прошло и трех месяцев, как кабинет министров принимает судьбоносное решение, состоящее из трех наших пунктов. О происхождении их упоминать сочли излишним, да мы и не в претензии. Важно, что библиотеку спасли. Исидор сказал — англичане сделали. Могут возразить, что после этого — не значит вследствие этого. Что ж, резонно — здесь не поспоришь. Да ведь никто и не спорит. Просто получается как всегда: мы рождаем идеи, а они их воплощают. У нас же между идеей и воплощением — пропасть.

Переходя к некоторым обобщениям, предположу, что сыны Альбиона живут в своих фантазиях и не склонны замечать очевидного. Им не раз ведь указывалось и на более крупные вещи, превосходящие масштаб библиотеки. Отдельные здравые голоса их давно вопрошали:

— Солнце над вашей империей всё еще не заходит? Или кое-где уже слегка заходит?

— Нет, — отвечали, — ничего подобного не наблюдается. Такие факты астрономией не отмечены.

При чем тут астрономия? Дела-то сугубо земные — остались они неприметной кляксой на глобусе. В то время как мы на том же самом глобусе… Дух захватывает: почти всюду. Но это так, к слову.

Что из переезда библиотеки в новое здание могли извлечь мы? Синайский кодекс. Отчуждать ценности легче при переезде. Можно возразить, что, мол, 1997 год еще не скоро, что придется, мол, долго ждать. Ничего — мы терпеливые, можем и подождать. У нас есть еще дома дела.

* * *

Я дал нашему агенту необычное, прямо скажу, задание. А именно: сопоставлять виды города Лондона с аналогичными видами города Ленина, а может быть, и того же Иркутска. Не скрою, поставленная задача вызвала у подопечного легкое недоумение. Завязались живой диалог и заинтересованное обсуждение.

— Николай Иванович… — спрашивая, Исидор проявлял неуверенность и злоупотреблял многоточиями. — Николай Иванович, а зачем вообще нужны подобные сопоставления?

— Сверля мысленным взором толщу лет, — ответил я, — предвижу, что при благоприятном стечении обстоятельств они будут востребованы.

Несомненно, такой ответ мог показаться Чагину туманным, но другого я дать просто не мог, ведь посетившие меня мысли носили секретный характер. Это была, если угодно, мечта. Предчувствие, по слову поэта, единого человечьего общежития, о котором по понятным причинам говорить не хотелось. Слишком уж легко было обвинить меня в сотворении утопии.

И всё же я послал Исидору легкую расшифровку сказанного:

— Верю, что настанет день, когда возникнет необходимость приводить перечисленные поселения к общему знаменателю. Здесь-то и понадобятся установленные вами сходства. В наличии же сходств как таковых не сомневаюсь.

Помедлив, обмакнул перо в чернила и дописал:

— Просто не сомневаюсь.

Отдав письмо шифровальщику, впал в глубокие раздумья. О промокательную бумагу пресс-папье почистил кончик пера, на котором и было сделано открытие о грядущем мировом единении. Вот сидит где-то, думалось, подобный мне англичанин, и зовут его как-нибудь характерно — ну, хоть бы Томми Томпсон. И вот сидит, значит, этот Томми — с пером в руке и чернильницей-непроливайкой на столе. Свободной рукой касается, возможно, пресс-папье, которое напоминает ему качели-лодочки его детства.

На одной стороне — он, Томми, а на другой — девочка Мэгги. Месяц май. Челка то и дело слетает ей на глаза, но взгляд внимателен, можно сказать — сосредоточен. Устремлен на мальчика то сверху, то снизу. Дети качаются в молчании, а под полозьями качелей слышен весенний хруст гравия. Далеко пойдет, думает юный Томми, глядя, как неутомимо Мэгги раскачивает лодочку. Станет министром иностранных дел или, чего доброго, премьер-министром и тогда уж будет смотреть на него только сверху вниз.

Пресс-папье продолжает по инерции качаться. Когда же качание окончательно затухает, Томми, как и я, грешный, думает: кто такой раскачивает и без того утлую лодку современного мира? Отчего мир не способен, подобно сему нехитрому приспособлению, пребывать в состоянии покоя?

Мучимый этим вопросом, он немедленно отправляется в Ленинград, где начинает сопоставлять русскую жизнь со своей, английской. Шаг за шагом, продвигаясь почти на ощупь, Томми ищет ответы на те же вопросы, которые взволновали меня. Видит явное сходство во многих вещах. А даже где и нету сходства, там оно способно появиться, потому что положение вещей меняется.

То, чем вчера обладали одни, сегодня имеют другие — не яркий ли пример тому Синайский кодекс? И стоит ли удивляться, если Д. Дефо, покоящийся сегодня на Банхилл Филдс Бериал Граунд, завтра окажется на Смоленском кладбище? Виделось ли перемещение Синайского кодекса более вероятным? Наблюдая взаимоперетекание идей и артефактов, мы с разных сторон приходим к одним и тем же выводам. Подобно роющим тоннель с двух сторон, встречаемся в точке понимания: единство неизбежно. Назовем это законом Печникова-Томпсона. Ломоносова-Лавуазье. Бойля-Мариотта. Не могут же все эти люди ошибаться.

Первые донесения из Лондона были робки и написаны, что называется, нетвердой рукой. Так, описывалась Нельсоновская колонна на Трафальгарской площади в сопоставлении с Александровской колонной на Дворцовой. Наблюдение верное, хотя и лишенное новизны. Свежую струю в него могло внести обнаружение такой же колонны в Иркутске, но этого не случилось.

Значительно большее впечатление произвело на меня описание Чагиным Темзы. Водовороты у опор мостов. Пусть в Неве они и мощнее, но вращение воды осуществляется по тем же физическим законам. И в Лондоне, и в Ленинграде голова следящего за водоворотами начинает кружиться. Руки его цепляются за перила моста, и на глазах прохожих наблюдатель не торопясь съезжает на асфальт. Прохожие (и там, и тут они в мокрых дождевиках) хватают потерпевшего под руки и сводят с моста на набережную. Ноги его заплетаются, голова безвольно качается. Он уже сам не рад, что столь внимательно наблюдал за природным процессом. Однако же самые сильные водовороты встречаются на Ангаре — реке полноводной и быстротекущей.

Темза, в сущности, неширока, и оттого судоходство здесь — занятие неблагодарное. Река неуклонно мелеет, так что вскоре, вероятно, на темной ее поверхности останутся лишь байдарки и каноэ. Будет слышен лишь плеск весел, погружающихся в жидкую среду. Выныривающих из нее так же дружно и роняющих блестящие на солнце капли.

Это гребут студенты. Победить для них — дело чести. Они будут плыть по Темзе с той же неутомимостью, что и их предшественники, которые стартовали несколько веков назад и с тех пор продолжают свое состязание. Полуистлевшие их одежды трепещут на