воронам жгучую нелюбовь, он чувствует столь же жгучую любовь к котам.

— Снимаю шляпу, — сказал Барлоу.

Чагину подумалось, что сейчас он, должно быть, спросит его о Синайском кодексе. Англичане всегда снимают шляпу, когда о нем заходит речь. Офицер, однако, неожиданно предложил вернуться к ночному костру. И опять Исидор описал блики пламени на лицах, и ощущаемый спиной холод, и многоводную Ангару, поскольку это было и в его жизни. Перечисляя же присутствовавших в тот знаменательный момент, он назвал следующие имена: Коробкина Вера, Долгих Геннадий, Семиглазова Капитолина, Нигматулин Рамиль и Заславская Анна.

— Ваше окружение менялось в течение ночи? — спросил англичанин, пометив что-то в своей папке.

Исидор кивнул.

— Вся моя жизнь состояла из смены окружения.

Без всякой связи с предыдущим Барлоу спросил:

— Вы любите Лонгфелло?

Что это было — намек на историю с английскими студентами?

— «Если спросите — откуда эти сказки и легенды…» — начал было Исидор.

— Достаточно, — прервал его Барлоу. — Прозвучал тот вопрос, который я хотел поставить вам. Эти сказки и легенды…

Не дав Чагину возможности ничего сказать о Лонгфелло, Барлоу тут же задал новый вопрос:

— Вы интересуетесь Синайским кодексом?

Чагин помолчал.

— Не так чтобы очень. Не более, чем все остальные.

— Все остальные им вообще не интересуются. А вас в одну из ночей видели в библиотеке направляющимся к месту его хранения. Точнее, видели спину идущего, но у меня есть веские основания полагать, что это были вы.

Британец не торопясь набил трубку. Раскурив ее, выпустил клуб дыма. Каждое действие несло отпечаток театральности. Полюбовавшись произведенным впечатлением, он сказал:

— Мы сидим с вами уже четыре с половиной часа — и всё не можем установить истину.

— Выпускаемые вами кольца, — произнес Чагин задумчиво, — я воспринял как приглашение к длительной беседе, ибо круг — символ вечности. Только так мы и сможем достичь полноты истины.

— Для начала истина устроит меня и в своей неполноте. Вы приехали сюда с целью вернуть Синайский кодекс? Вы проходили подготовку?

— Я жил своей жизнью, преодолевая чересполосицу радости и горя. Здесь можно было бы вспомнить и расставание с возлюбленной, и ту же «Песнь о Гайавате». Потрясающий текст, который, я смотрю, вы не настроены сейчас выслушать… Всё пережитое можно понимать как подготовку, и это будет правдой. А можно понимать и так, что ее не было.

— Может быть, и студенческой поездки в Лондон не было? — ехидно спросил англичанин.

— Это как посмотреть. Сейчас она мне кажется чистой фантазией.

— Может быть, и в эту минуту вы находитесь не в Лондоне? И разговариваете не со мной?

Исидор встал и, сняв плед, аккуратно сложил его на кресле.

— В известном смысле я разговариваю уже не с вами. Или, если угодно, уже с вами не разговариваю.

С этими словами Чагин взялся за шпингалет окна, отворил створку и, вскочив на подоконник, спрыгнул на крышу.

— Не делайте глупостей, Чагин! — крикнул Барлоу. — Вам некуда бежать. Напомню, что вы на крыше.

— Викторианская крыша, сэр, предоставляет широкие возможности для побега, что́ я надеюсь вам доказать.

Произнеся это, Чагин скрылся за ближайшей трубой. Барлоу бросился в погоню.

Что и говорить, наша работа с Исидором не прошла даром. Заданный мной вопрос о преследовании на крыше сослужил свою службу. И пусть викторианская крыша не выделялась в качестве отдельного типа, сопоставив сведения о других крышах, Чагин без труда сориентировался и на викторианской.

Обилие труб облегчило беглецу задачу: англичанин то и дело терял его из виду. Дома, стоящие вплотную друг к другу, в действительности были одним домом, раскинувшимся на весь квартал, так что бег осуществлялся по квадрату. Топот Чагина и Барлоу раздавался, без преувеличения, на весь Лондон. Лица бегущих блестели от пота, и казалось, что их нечеловеческие усилия рождают многочисленные тянущиеся к небу дымы.

В какой-то момент Исидор спрятался за трубой, и Барлоу тяжело протопал мимо него. Не видя Чагина, с возрастающей скоростью он бросился вперед. Исидор двинулся было в противоположную сторону, но поскользнулся на мокрой черепице и упал. Прямо против его лица уютно светилось мансардное окно. Оно было приоткрыто. Поднявшись на четвереньки, Чагин приблизился к окну и, поколебавшись, вошел в него.

В центре комнаты стоял большой прямоугольный стол, за которым пила чай семья: отец, мать, две дочери и сын, очевидным образом — погодки. Файв-о-клок, подумал Чагин и, поздоровавшись, сказал:

— Простите, вышло так, что я без приглашения — чрезвычайные обстоятельства…

— Считайте, что вы его уже получили, — ответил отец.

Он обернулся к жене:

— Дорогая, предложи нашему гостю чая.

Закрыв окно, Чагин произнес в галантном полупоклоне:

— Спасибо, но я только что от чая.

— Это меняет дело. Хотя, говоря откровенно, лишняя чашечка в такую погоду…

— Погода — хуже некуда, — подтвердил гость. — К сожалению, сегодня у меня плотный график, и я вынужден откланяться. Вы не будете возражать, если я выйду через дверь?

— Мне это кажется весьма логичным, — кивнул хозяин дома.

Прежде чем закрыть за собой дверь, Чагин еще раз поклонился.

Оказавшись на улице, он запрыгнул на ходу на подножку даблдекера. Судя по раздававшемуся сверху топоту, Барлоу всё еще бежал по крыше. Эвакуировать Чагина в Ленинград было делом техники, но на технических вопросах я по понятным причинам останавливаться не могу.

* * *

Проходя курс лечения в больнице, стал задумываться о вещах экзистенциальных. В такие времена душа истончается и свободно парит над буднями и праздниками. Не успело отмаршировать 23 Февраля, как заневестилось 8 Марта — с розами, мимозами и прочим цветочным многоцветьем. В больничном саду из-под снега отрыл вроде бы подснежник и подарил медсестре — все-таки женщина.

— Какой же это, Николай Иванович, подснежник? — подивилась сестра. — Это корень борщевика, с которым борется весь младший медицинский персонал.

— Плох тот персонал, — ответил я наставительно, — который за корнем борщевика не способен увидеть бутон подснежника. Напрягите, добрая, милая, свое воображение — и любой борщевик превратится для вас не то чтобы даже в подснежник, но в полноценную каллу или, выражаясь научно, белокрыльник. Я знаю, отчего при слове калла улыбка тронула ваши уста: вы погружены в специфику вашей работы. Постарайтесь же подняться над буднями и увидеть за малым большое, подобно тому как я, абстрагируясь от вашей, простите, непрезентабельности, способен увидеть за вами Дульсинею Тобосскую.

Взгляд сестры был небратским.

— Клизму вам, Николай Иванович, — произнесла она, чеканя слова, — поставлю с пристрастием.

Мне ли бояться клизмы? Мне ли, пережившему взлеты и падения, прошедшему по жизни очарованным странником? В тот же вечер я написал короткое, но пронзительное двустишие: