Возвращался он опьяненный наблюдениями и, прежде всего, весенним лесом, красота которого — не в чем-то отдельно взятом, а в тысячеголосом хоре надежды. На острых верхушках деревьев, черных на фоне закатного неба, выводили свои рулады дрозды (Turdus musicus, а не Turduspilaris и не Turdus viscivoms. Только глупцы путают эти виды). В вышине блеяли бекасы, точно барашки, бегущие куда-то далеко, за розово-зеленую шелковую дымку. Слыша такие звуки, Антонина говорила, что это колдунья Рагана[73]ездит верхом на черте, превращенном в летающего козла, и терзает его шпорами. Но Томаш знал, что это блеянье — всего лишь особый свист перьев.

Барбарке он вручил букет из розовых цветов волчьего лыка, пахнущих как гиацинты, и она благосклонно его приняла. В сумерках при свете лампы пан Ромуальд осматривал изнутри стволы двустволки и сказал такое, от чего Томаш лишился дара речи и, наверное, побледнел от радости. Может, из жалости, а может, оценив по заслугам способность паренька перевоплощаться в лесных духов, он спросил его: «Поедешь?»

Счастье омрачала ответственность. Подкрадываться к токующему глухарю считается делом трудным. Один неосторожный шаг — и охотник остается ни с чем, а Ромуальд брал его с собой, соглашаясь, чтобы Томаш шел на глухаря вместе с ним. Теперь его честь зависит от того, оправдает ли он доверие.

Томаш знал повадки глухарей, но никогда их не видел — они не водились в окрестностях Боркунов, а лишь в глубине леса, вдали от людей. Эта птица была символом настоящей пущи. Только два-три шага можно сделать в конце каждой песни глухаря, когда он глохнет и теряет интерес ко всему происходящему в темноте под ним — а токует он исключительно на рассвете, в пору между таянием снегов и появлением первой зелени.

Экзальтация, в которую Томаш впадал при любом упоминании о глухарях, да и вообще обо всем, что связано с природой, может вызывать подозрения. Волновала ли его мысль о птице размером с индюка с вытянугой шеей и веерообразным хвостом, или скорее он приходил в восторг, представляя, как сам крадется в полумраке? Разве не восхищался он, беззвучно и осторожно углубляясь в чащу или слушая звуки гона, тем, что ему довелось участвовать в невероятных приключениях, как настоящему охотнику? Значит, он видел не только подробности вокруг, но и себя, видящего эти подробности, то есть восхищался ролью, которую играл. Например, изгиб его ступни, когда он подкрадывался к дичи, выражал несколько преувеличенное сознание собственной ловкости. Однако взрослые ошибаются, если думают, что не играют в те же игры. Пусть признаются, что любопытство, каково им будет в роли любовников, бывает для них важнее самого предмета любви. Они хотят насладиться ситуацией (не так ли?) и в этом ищут основания для гордости. Тогда их действия и слова по необходимости немного фальшивы, ибо разыгрываются перед ними самими, под контролем, во имя приближения к заветному идеалу. Они требуют, чтобы их чувства к близким людям соответствовали придуманному ими образу любви, а если нужных чувств недостает, фабрикуют их, ловко убеждая себя, что они настоящие. Лицедейство, когда человек считает, что он не совсем тот, кто на самом деле, — их излюбленное занятие, и в этом смысле Томаша следовало бы взять под защиту.

Впрочем, фанатизм, с которым он разделял людей на достойных и недостойных, в зависимости от того, угадывалась ли в них страстная увлеченность, свидетельствовал о высоких требованиях его сердца. Птиц он считал проявлением высшей красоты и, поклявшись оставаться им верным, неуклонно следовал своему призванию. В его движениях — слишком правильных — выражались воля и упорство: хочу быть таким, как я задумал.

На следующий день, сразу после полудня они отправились в путь на одноконной бричке Ромуальда. Песчаная дорога с глубокими колеями шла через лес, а дальше вилась по широким просторам вересковых пустошей, изредка поросших соснами — семенниками или группами молодых прозрачных сосенок, многие из которых были поломаны, как трава, зимними снегами и ветрами. Пустоши не вызывали у Томаша симпатии из-за своего безжизненного вида, столь непохожего на берега Иссы или окрестности Боркунов. За ними — смешанный лес, и в нем Ромуальд искал идущую напрямик дорожку, по которой возили поваленные деревья. Было уже достаточно сухо, чтобы не бояться завязнуть. Иногда в тени копыта стучали по утрамбованному снегу Они выехали на большак с канавами по краям, и спустя полчаса перед ними открылась обширная поляна, на которой дымили деревенские трубы.

— Это Яугеле, — сказал Ромуальд. — Здесь все сплошь браконьеры.

На фоне черного леса голые рощи и кусты голубели в вечернем свете, на них ложились полосы тумана Между купами ольх Ромуальд с Томашем нашли мостки, ведущие в дом лесника. На крыше, в гнезде аистов, видимо, недавно вернувшихся из своего путешествия, можно было разглядеть клокочущий вихрь клювов и крыльев. Пес заливался, натягивая цепь, а Ромуальд с облегчением слезал с сиденья, разминая кости. Вышедшая на порог высокая женщина в темно-зеленой юбке объяснила, что мужа нет дома — пошел на токовище и ночует в лесу. Она приглашала зайти, но они должны были ехать дальше, если хотели найти его к ночи. Напились лишь молока, которое она вынесла в глиняном кувшине. Двигаясь, как она показала, — сначала направо, потом, за сосной с бортью[74]— налево, у болотца — опять направо, — они в конце концов выехали на дорогу, покрытую белыми щепками и подстилкой из обрубленных веток. Было уже совершенно темно, то тут, то там по бокам поблескивали окоренные бревна. Но вот вдали мелькнул костер.

Отблески пламени придавали косому навесу из сосновых досок на столбиках оттенок темной меди. На разложенных кожухах сидели двое мужиков, и Томаш, конечно, сразу заметил стволы двух ружей, прислоненных к скату. Лесник и его товарищ уверяли, что токование в самом разгаре, разве что пойдет дождь, но не должен бы — закат был к ясной погоде.

— А он? — спросил лесник, указывая на Томаша. — Что, тоже на глухаря? — и погладил усы, скрывая под ними обидную усмешку. Покачивая головой, он внимательно разглядывал паренька, и тот смешался под этим взглядом.

Снопы искр вспыхивали и взвивались в небо, растворяясь в мягкой черноте. Томаш вытянул ноги к костру и чувствовал сильный жар даже сквозь подошвы сапог. Лежа на подстилке из еловых лап, он укрылся своим кожушком, а по невидимым верхушкам сосен пробегал шум, где-то вдали кричала сова. Мужчины вели беседу, многословно разглагольствуя о чьей-то свадьбе, о некоей тяжбе из-за того, что кто-то кому-то запахал межу. Время от времени один из них вставал и выплывал из темноты, волоча за собой сухой сук, который швырял в огонь. Убаюканный гулом разговора, Томаш повернулся на бок и задремал, а до него то ли во сне, то ли наяву доносились голоса и шипение пламени.

Кто-то потряс его за плечо, и он вскочил. Костер догорал, окруженный широким кольцом пепла. В вышине сверкали звезды, бледневшие с одной стороны неба. Он дрожал от холода и ожидания.