— Загадала дар, вот и одарили, — шепчу я, стараясь согнать с кожи многочисленные мурашки. Нужно срочно переменить тему! — Это ладно, — отмахиваюсь безразлично, — А Артур, выходит, тоже поэт? Уж слишком чутко он чувствует, что такое мне надо сказать, чтобы я испугалась… Всё-то он знает и ведает…

— Я говорю, успокойся. Про пожар твой Артур узнал из новостей. А про рукопись и Анну… Я тебе так скажу… В наше время, имея знакомых… В общем, один мой приятель как-то решил жену поревновать, подозревал её, подозревал, а потом нашёл знакомых и всё проверил. Прослушал запись её разговоров по сотовому и моментально успокоился.

— Ты думаешь, что мой мобильник прослушивается? — в ужасе спрашиваю я.

— Очень похоже на то, — отвечает Свинтус, — Ну, понты такие у мальчиков, если кто к ним на стрелку не приходит, они его проверять начинают… Вот и развеяна вся твоя мистика. Я ещё поинтересуюсь, справки там наведу. В будущих компаньонах такие вещи, как страсть к подслушиванию, сразу выкупать надо, — Свинтус теперь ужасно радуется, что нашёл всему объяснение.

Он таким и остался у меня в памяти — посмеивающимся, суетливым, обещающим свои скрупулезные «справки». Нет, конечно, я звонила ему, хотела подменить это последнее воспоминание чем-то менее практичным, менее земным. Но трубку взял пушистый женский голос, и я передумала. У каждого свой путь. Прости меня, Свинтус, и спасибо за всё содеянное и запланированное, за все «справки», для меня наведенные, и все «правки», в меня внесенные!

После очередного кофе Свинтус глядит на часы. Он бледнеет и начинает до странного жалобно отпрашиваться у меня. Так, будто я — работа, а настоящая работа — всего лишь личная необходимость.

— Маринка, — осторожно, как с сумасшедшей, говорит он, — Я пойду уже, а? Мне просто нужно обязательно… Ты, не переживай. Узнаю я тебе всё. Будь спок. Пойду я, ладно? Ну что ты сидишь, в одну точку пялишься? Я пойду, спрашиваю? А справки, справки я наведу, ты не переживай.

Я расщедриваюсь и отпускаю его без лишних капризов. Теперь сижу в «Каке» и пытаюсь разобраться в своем дерьме. Всё действительно понятно, всё действительно сходится. Нелепые, неприятные, но вполне объяснимые выпады мелких малознакомых человечков. Но отчего же так нехорошо на душе… Отчего же так муторно…

* * *

В редакцию я решила не возвращаться. Очередной повод для недовольства Вредактора уже не мог испортить картину — она и так была безнадёжно плоха. Впрочем, когда понятие «дисциплинированность» люди считают абсолютным аналогом «посещаемости», даже не стоит жалеть об их тобою недовольстве. Впрочем, это меня сейчас не слишком беспокоит. То, другое беспокойство, о котором пишу в этом тексте беспрерывно, беспричинно достигло своего апогея и затмило все остальные.

Я устала, мне все надоели, я еду домой. Родной подъезд грустно демонстрирует огрызок от освещавшей его всю свою жизнь своей лампочки — домигалась, глупая: пала жертвой пожарных, когда они тут, спасая нас, орудовали.

Соседи скорбно шумят по поводу Мамочкина, и даже выпивают в честь его трагической смерти. Поминки организовали неизвестные нам ранее сыновья Мамочкина, о которых я, забегая вперёд, писала раньше. На застолье приглашают и меня. После пары рюмок чего-то крепкого, я вдруг вспомниаю, что являюсь непосредственной виновнице торжества — ведь это я убила Мамочкина своими аналогиями с великим писателем. Я вспоминаю, но молчу. Не из скромности — от нежелания ворошить тему сбывающихся пророчеств. Тема эта меня и без навязчивых расспросов соседей очень угнетает. Я выждаю удобный момент, чтобы испариться.

В комнате валяются свидетельства нашего знакомства с Пашенькой. /От долгих ночных бесед под утро болит голова/, /от ненужных побед остаётся усталость/, /а потом приходит утро — всё прокурено и серо/. От нас с Пашенькой осталась кишащая червями-окурками пепельница, и излапанные чашки. Мерзко!

«Нельзя так опускаться!» — думаю я. Это даже не про Пашеньку, это про безразличие к порядку в комнате. Устраняю последовательно, сначала безразличие, потом бардак. Берусь за Рукопись. Нужно восстанавливать. Переписываю по памяти Зинаиду Райх, никаких аналогий с живыми людьми стараюсь не проводить. Пусть они и безвредны, как любезно разъяснил Свинтус, но при этом — чувствую сейчас очень ясно — тут они и бессмысленны тоже. Потом принимаюсь за Цветаеву. В который раз уже! За неё, ни разу мною так и не дописанную… Мне тяжело её писать, я слишком её сопереживаю… Переключаюсь на Сонечку. Цветаевская «Повесть о Сонечке» так и дышит моей редакторской Сонечкой. То же безудержное и разрушительное биение жизни, тот же вечный праздник в сочетании с абсолютной безнадёжностью.

— Прочь! Прочь! — вслух ору на свои мысли, но воспоминания всесильны, они просачиваются в самые щели мозга, и вот я уже вспоминаю…

Сонечка смешно признавалась мне в очередной перекур:

— Марина! Мне так невозможно хочется любви! Нет, не той, что на каждый день — таких у меня много. Той, что навсегда и на никогда одновременно. Понимаешь? Чтобы не убить мечту сбываемостью. Но у меня не получается. Полюблю кого-то — и он сбывается, и перестаёт быть великим от этого. Ох, это всё мой характер. Я не верю в сбывшееся. Верю только в загаданное. Мне кажется, если б я встретила Бога, то тут же перестала бы в него верить. Потому что, если он действительно Бог, разве я смогла бы его увидеть?

Записываю мысль: «Мне стихи Цветаевские — жажда несвершённости свершившегося.».

Стыжусь, что не указываю автора формулировки. Ставлю звёздочку над предложением, делаю сноску: «Это чувство я видела в ней всегда, но так чётко охарактеризовала его не я — Софья Карпова, современный носитель образа цветаевской Сонечки Голлидэй».

Объективный взгляд:

Своей грубой просьбой «не перебивать» она надолго вытеснила меня со страниц текста. Но сейчас без меня не обойтись. Я возвращаюсь, чтоб подчеркнуть: она затем с такой занудной дотошностью фиксирует каждую свою тогдашнюю мысль — чем ближе к концу, тем скрупулезней, — чтобы все, кто будет читать, понимали: причина содеянного не в нервозности, не во мнительности. Ей не оставили выбора. Целенаправленно доводили и довели. Вы, те кто читает, должны понять! Должны разобраться и уберечь последующих…

Так вот, я дописала про Сонечку. Только поставила точку, как раздался звонок. Именно в этот момент, ни минутой позже. Покуда уже порядком напраздновавшиеся соседи пробирались к телефону, я уже сняла трубку.

— Марина, хорошо, что я тебя застала, — в голосе Нинель не наблюдается привычной степенности. Что случилось? — Звоню тебе, звоню…

— У меня сотовый разрядился, — вспоминаю я, — У нас тут поминки по соседу, я не могла в редакцию вернуться, — решаю, все-таки, оправдаться за пренебрежение рабочим временем.

— Слышу, что поминки, — к Нинель возвращается её скептическая сдержанность, — У тебя язык заплетается.

— Правда, что ль? — с удивлением понимаю, что Нинель права, — Ладно, что у вас случилось?

— У нас Софья умирает.