— Пусть! — упрямо тряхнула стриженой головкой Рамзай.

— Пуд! Пуд! Сыворотка ходячая, благодари же Лиду, что она за тебя вступилась! Слониха! — крикнула Маша Щупенко в самое ухо Пуд.

Та точно проснулась только сейчас.

— Спасибо, Рамзай! — отозвалась она и потянулась целоваться.

— Отвяжись, пожалуйста, — отмахнулась баронесса от толстухи и устало опустилась на свое место.

Румянец сбежал с ее щек, глаза потухли. Она как-то разом осунулась и подурнела.

— Скисла! — вполголоса процедила сквозь зубы моя соседка Волховская. — Рамзай всегда так: заварит кашу, нашумит, наорет, а потом — сразу свернется. Неустойчивая она какая-то! Ей Богу!

И с чувством собственного достоинства первая ученица класса презрительно оттопырила нижнюю губу.

— Maman идет! Maman! Тише, mesdames, тише! — предупреждающе прошелестело по рядам.

Слово «maman» магически подействовало на всех: девочки умолкли и мгновенно подтянулись, фрейлен Линдер изменилась в лице и чуть ли не на цыпочки поднялась, чтобы казаться еще прямее и выше.

Начальница вошла не одна: вприпрыжку вбежал за ней торжествующий Ренталь, а на почтительном расстоянии за maman следовали маленькая шарообразная женщина и высокий сухопарый брюнет — это были инспектриса мадемуазель Краюшкина и инспектор классов господин Лабунский.

Баронесса Нольден всегда выглядела соответственно «случаю». Нынче она была торжественно грустна. Еще бы! Воспитанница осмелилась критиковать действия учителя. Подобная дерзость заслуживала строгой кары. Иначе быть не могло!

— Поди сюда, Рамзай! — приказала maman, едва дослушав неизменное приветствие институток. — Поди сюда и извинись перед господином Ренталем за свой необдуманный поступок, — твердо отчеканила начальница, строго глядя в лицо Лиды.

Все взгляды обратились к Рамзай. Она то бледнела, то краснела, беспрестанно меняясь в лице. Закусив губы и потупив глаза, виновница происшествия не собиралась, кажется, двинуться с места.

— Ну-с, я жду! — еще строже прозвучал повелительный голос maman.

Рамзай подняла голову и с гордой решимостью оглядела начальницу и ее свиту. Затянувшуюся паузу, которая становилась зловещей, нарушил, наконец, ее звенящий голос:

— Ни за что! Наказывайте меня! Делайте что хотите! Я не буду извиняться, потому что я считаю, что была права…

— Вот как! — загремела в ответ начальница, — так ты не хочешь признавать себя виноватой, дрянная, упрямая девчонка! Передник! Сию же минуту сними передник, дерзкая!

По рядам девочек прошел ропот: это было наказание, достойное разве что седьмушек! Оставить без передника старшую воспитанницу, воспитанницу выпускного класса, считалось в институте величайшим позором, и такое наказание ложилось клеймом на весь класс.

— Maman! Извините! Nous faisons nos excuses, maman![19]— послышались нерешительные голоса то в одном, то в другом углу класса.

— Я не сержусь на вас, дети! — заговорила баронесса более мягко и сдержанно, — виновата одна Рамзай, и если она хочет избежать наказания, — пусть извинится перед господином Ренталем, как ей было приказано.

— Рамзай, извинись! Извинись, Рамзай! — Весь класс осрамишь, если с тебя передник снимут! — зашептали Коткова и Щупенко, незаметно приблизившись к ней.

— Молчите! Что вы понимаете! — отмахнулась от них зеленоглазая девочка и, быстрым, ловким движением сдернув передник, швырнула его на скамью.

Не знаю, что в эту минуту сделалось со мной. Я сознавала только одно: Рамзай, эта прекрасная, непонятная, недоступная всем девочка страдает, страдает невыносимо, и ее страдания больно отзываются в моем сердце. Я угадывала в ней родную мне, близкую душу и, хотя это покажется странным, любила ее. Да, любила — с первого взгляда, с первой встречи. Это было такое же чувство, какое я испытывала к Кериму, преклоняясь перед величием его души. Едва сознавая, что делаю, я выбежала на середину класса и, схватив обе руки начальницы, забормотала, путаясь и задыхаясь:

— О, умоляю… прошу… умоляю… Простите ее… Она не хотела… Она не подумала… Не наказывайте ее… Ей неприятно… больно… Она самолюбивая, гордая… Ради Бога! Ради Бога, пощадите ее!..

Не помня себя, пылая румянцем волнения и стыда, я так и эдак теребила прекрасные руки баронессы…

Баронесса помолчала с минуту, потом лицо ее приняло мягкое, ласковое выражение.

— Нина Израэл, — сказала она, положив мне на плечо свою красивую, нежную руку, — вам делает честь подобное заступничество за подругу… Бескорыстная дружба — одно из лучших проявлений в нашей жизни. Нина Израэл, ради вас я прощаю вашу подругу Рамзай! И, в свою очередь, извиняюсь перед господином Ренталем за то, что в моем институте учится такая дерзкая, невоспитанная барышня, как она.

И maman, одарив всех нас общим милостивым поклоном, величественно удалилась в сопровождении инспектора и инспектрисы. «Мыс Сингапур» уныло поплелся за ними, потому что прозвучал звонок, возвестивший об окончании урока.

Я еще не успела опомниться от случившегося только что помимо моей воли, когда возле моей парты появилась гневная Рамзай.

— Кто вас просил вмешиваться в мои дела и лезть, когда не спрашивают?

— с трясущимися от волнения губами накинулась она. — Просила я вас об этом? Просила?.. Вот назло же не надену передника и опозорю класс! Да, да, не надену! — с новым ожесточением продолжила она, обращаясь к девочкам, окружившим нас шумной толпой, — и вы благодарите за это ее, — ткнула она в меня пальцем, — ее благодарите, — светлейшую самозванную княжну! Она одна будет виновата в этом позоре!

Сколько непримиримой вражды и ненависти было в ее глазах!

Бледная нервная девочка с ярко-горящими зелеными глазами, демонстративно сорвав передник, простояла без него на виду у всех во время завтрака, обеда и ужина — в течение целого институтского дня.

Прошли две недели со дня моего заключения в серые стены старого мрачного здания, где вяло и монотонно катила свои тихие воды замкнутая институтская жизнь.

Ежедневно я поднималась со звонком в половине восьмого утра, бежала умываться и причесываться, чтобы не опоздать к молитве. Потом шла в столовую и, наскоро проглотив кружку коричневой бурды с черствой казенной булкой, отправлялась в классы вместе со всеми. Шли обычные занятия, одни предметы сменялись другими, продолжаясь до четырех часов дня. А там — обед и послеобеденное время с обычным приготовлением домашних заданий. Наконец, чай, вечерняя молитва и — после них — лучшие часы институтской жизни. Поднявшись в дортуар, институтки сбрасывали с себя не только тяжелые камлотовые платья, но и дневную муштру, казенщину, неестественность и нелепость большинства институтских правил и неписаных законов. Конечно, дортуар тоже был казармой своего рода, но здесь воспитанницам все-таки удавалось — пусть ненадолго, всего на несколько вечерних часов — избавиться от утомительного, а подчас и унизительного надзора.