Людка, кряхтя, заползла в палату:

– Как будто не в туалет, а на Эверест сходила…

– Шо, блин, за Эва такая глухая. Уже час орут, дебилы, – простонала Оля.

– Эва?! Вот же ж придурки! – Людка доковыляла до окна и рванула ручку.

На рельсах стоял ее пьяный Толик с уставшим кустом сирени и надрывался хором с Боичем и остальными корешами по «вышке» и яхт-клубу. Сзади отчаянно трезвонил трамвай.

– О! Вот она!! Поздравляем! Люблю! Выходи! – закричал он.

– Уходите! Уйдите с рельсов! – ржала Людка.

Морское братство послушалось и сделало два шага к окнам.

– А давай мы его к тебе подсадим? – предложил Калинка.

– А давай вы его домой унесете?

– Не сейчас! – Толик мягким неверным шагом двинулся к приемному отделению.

Через десять минут, ворча и пыхтя, поднялась круглая санитарка. Судя по ее довольному лицу, пьяные моряки сумели-таки задобрить этого цербера:

– Вот, держи, твои горлопаны передали. А цветы нельзя. Не могу. Аллергия у детей будет. А вы чего сидите? – уставилась она на остальных.

– А что делать-то? – удивилась Оля.

– Шо делать – сиськи мните! А то раздует до утра – не расцедитесь. А вам скоро кормить принесут!

Людка, хохоча, рассматривала новогоднюю открытку. В ней Тосиным каллиграфическим почерком с вычурными завитками было написано поздравление с рождением дочки. Судя по содержанию, писали его после посещения минимум третьего винного подвала, и только моторная память в руках сохранилась. «Вот вам полные саночки цветов» – заканчивалось послание, а на открытке в санях Деда Мороза дорисовали ромашки.

– Покажи дочку! – Тося таки дождется и увидит в окне второго этажа бледную Людку в байковом халате и со смешным коконом-гусеницей – своей дочкой.

– А почему Эва? – спросит ее удивленная соседка. – Ты ж Люда?

– «Эва» – так туристы в походе кричат в горах или в лесу. Вот они меня туристическим кличем и вызывали…

Утром примчалась Нила с огромным счастливым письмом, теплым золотистым бульоном, тефтелечками, хлебом и наказом все съесть. Люда читала и передавала обратно записки.

– Мамочка, пусть Толик возьмет справку в поликлинике. И мы не знаем, какое имя…

Люда смотрела и стыдилась вчерашней слабости – все было, как говорил Йося: отечность после родов за ночь сошла, и курносый младенец теперь ни капли не был похож на ее клятую родственницу.

Следующей под окна прибудет с открыткой, уже посвященной 9 мая, та самая Феня. При параде. С фирменными сдобными пирожками. До появления смс-сообщений, смайлов и эмодзи оставалось чуть меньше полувека.

«Может, раз родилась у мае – назовем девочку Маечкой?» – вместо поздравлений было накарябано в открытке.

Людка вернет открытку свекрови обратно, просто приписав в конце: «Лучше сразу Трусиками».

Пришел ее звездный час отыграться за все обиды.

– «Виктория» – победа, – предложил новоиспеченный страдающий похмельем папа на семейном совете.

– Какая Виктория? – отозвалась Женя. – Виктория девятого, а она восьмого – тогда Капа.

– Какая Капа, мам? – возмутилась Нилка.

– «Капитуляция» – ну если уж решили к датам привязываться. Германия как раз восьмого капитулировала, – парировала Женя.

– Юлька, – улыбнулась Нила. – Такое хорошее имя. Легкое.

Это имя второй год было самым популярным, а все потому что недавно на всех афишах было написано «Юлька». Так назывался фильм про веселую девочку, которая любила танцевать и модничать и поступила вместо института в ПТУ, где и нашла свое призвание. Главную героиню сыграла Ирина Варлей, сестра той самой «Кавказской пленницы».

Имя Людочке понравилось, а Толику было все равно. Он всю жизнь будет называть дочку, как решил еще во время беременности, – Котиком.

Слова пузырились летним дождем на лужах, давая иллюзию тепла, но моментально лопаясь. Это как гроза в октябре: еще с летними бульками, но ты понимаешь, что тепло обманчиво, а зима уже стоит за спиной и тяжело дышит в затылок, едва сдерживаясь, чтобы не шагнуть сейчас же.

Вот и сейчас Ванька по пьяни, сидя у металлической койки в Еврейской больнице, пытался, пузырясь и хорохорясь, что-то сказать, объяснить маме, сам не веря в эти сопливые утешения.

Он плохо соображал. После трехнедельного жесткого запоя он не помнил, как добрался домой на Чубаевку и рухнул спать. Через сутки проснулся от жуткой головной боли и такого же раскалывающего стука в дверь. Он хлебнул задохшейся тухлой воды из чайника и открыл. На пороге стояла соседка, которая первым делом стала бить Ваньку своими старушечьими кулачками. Тот, спотыкаясь, отступил, пытаясь отбить ее удары.

– Да ты что, баба Валя, рехнулась?! Больно же!

– Сука ты! Шоб ты сдох! Мать в могилу свел! – орала соседка. Минут через десять Ванька начал что-то соображать из ее потока слез и брани. Оказалось, что маму неделю назад забрала скорая. Что до этого Анька все это время искала его по больницам и моргам, а потом слегла. Уже неделю соседка возит ей еду и не знает, как найти ее сына. Что Анька при смерти и может, уже померла, пока он – пьяное рыло – заливает глаза невесть где…

Ванька от липкого страха стал стремительно трезветь и, терзаясь виной и непреходящей оглушительной головной болью, переодевшись, но так и не помывшись, воняя грязью, по́том, мочой и трехнедельным перегаром, рванул в больницу, борясь с искушением немедленно похмелиться.

Иногда всепоглощающая любовь может окончательно испортить. Аньке это удалось. Ванька, сидя на краю проваливающейся больничной панцирной кровати, мысленно ужасаясь собственному цинизму, уже считал, сколько может стоить их дом на Чубаевке. Это было сильнее его.

А Анькино дыхание становилось все реже и тише. Она по-детски всхлипнула, одинокая слеза поползла уже не по лицу, по оскалу, посмертельной маске. Она могла умереть минимум трижды – туберкулез в шестнадцать, авария, несовместимая с жизнью, тиф в сорок первом… Но эта банальная затянувшаяся простуда оказалась последней. В этот раз она сама не рвалась на волю, в жизнь. Третья из семьи Беззуб устала. Не выгорела, как Женька, не заплесневела от обид, как Лидка, а просто выветрилась вином на столе, так и не перебродив в уксус. Эта старая болячка, промокшие ноги и вечные сквозняки из всех щелей вместе с постоянным страхом за Ванечку ее таки доконали. Или она так решила – чтобы наконец доконали. После выхода на пенсию у нее не осталось ничего, кроме чубаевских котов – своих и чужих. Ее в прошлом году даже из Дома пионеров тихонько выдавили, чтобы отдать ее половинку ставки по блату молодой «морячке», хотя у той ни высшего художественного, ни любви к рисованию и к детям не было. А ведь Анька в эти свои вторники и четверги оживала. Перед выходом она ломала цветущие ветки и срезала тюльпаны в саду, а позже обрывала свои медовые абрикосы, которые сначала все рисовали, а потом дружно ели. Однажды она узнала, что на Молдаванке случилась авария и воды не будет сутки. Чтобы не отменять занятие, Аня приперла два полных ведра с Фонтана, провезя их в паре трамваев и расплескав половину на ноги попутчикам.