– Красивый? – жадно спросила она. – Бандит твой?

– Красивый, – со вздохом подтвердила я.

Вера тоже вздохнула, выпила настойки, от которой горько и сладко разом, запахло пьяной вишней, и откусила кусочек от моего пирожка.

– От красивых одни проблемы, ты лучше пострашнее выбери, – пережевывая объяснила она. Тут же испугалась, что я подумаю что-то не то и пустилась пояснять – ты про папу своего ничего не подумай… Он не страшный. У нас любовь…

Я кивнула, сделала глоток настойки. Тоже откусила от пирожка. И чего мне Вера не нравилась? Хорошая же.

А мопс и правда пукал. Ещё – храпел. Бегал туда сюда по квартире ночью коготками по полу цап-царап. Тихо скулил внизу, потому что был еще мал и на кровать сам залезть не мог. Я жалела и поднимала его, он возился сопя и повизгивая, утрамбовывая свое кремовое тельце в моё одеяло. И спал потом рядом, тёплый-тёплый.

А я сне спала, и маленькую собачку винить было не в чем. Мне не хотелось быть здесь, в этой квартире, в которой я выросла. Мне вообще никуда не хотелось. Мне хотелось владеть людьми. Не каким-то абстрактными, а Левкой и его папой. Чтобы спали вот так же рядышком, тёплые, один большой – большой, а второй маленький совсем. И вот тогда было бы хорошо-о-о… А сейчас плохо.

Утром я ела сырники и пила растворимый дешёвый кофе, от которого в последних пленах успела поотвыкнуть – пленитили хорошо кушали и меня кормили тоже хорошо, когда мой телефон зазвонил. Номер был незнакомый, я удивилась. Взяла трубку и ещё раз удивилась.

– Кто это? – встревоженно спросил папа, который со страхом ожидал возвращения в мою жизнь бандитов.

– Из паспортного стола, – растерянно отозвалась я. – Паспорт забрать велят.

– Вот это сервис, – протянул папа. – А все президента ругают.

В паспортный стол я пошла с Евочкой. Да, мопс оказался девчонкой, чем меня несказанно удивил. На нем жилетик и крошечные башмачки, прямо ребёночек, которого у меня теперь, судя по всему, не будет. Малышка была такой милой, что нас и не ругал никто внутри святая святых. Расписалась, где надо, через несколько минут уже паспорт выдали. Новый. Красивый. Мой. И я на фотографии такая хорошенькая, прямо и не поймёшь, на самом ли деле такая, или нафотошопили.

Шла домой, в одной руке поводок, Ева все кусты обнюхивает, в другой паспорт. Иду, собой любуюсь. И тем, что не бомж теперь. Вполне себе официальная человеко-единица. Только домой вернулась не вовремя явно. Краснеющий папа показался на кухне через несколько минут, а я пригорюнилась.

– На дачу я поеду, – сказала я. – Там дров навалом. Не замерзну.

– Доча ты чего, – взбудоражился папа. – Не дури, места много.

Места, может, и много, а стены – картонные. Да и дури во мне с избытком, надо же её куда-то девать. Поэтому за полчаса собрала вещи, пирогов набрала, старый пуховик надела и даже валенки и в путь – как раз успею на электричку. Всполошенные папа и Вера ходили за мной следом, но переубедить не сумели.

В электричке пусто и печально. Темнеть уже начинает – зима. В стеклу прислонилась, подремала, чуть не проехала станцию. На станции одинокий фонарь и натоптано. А вот в мой лесок тонкая дорожка следов, по ней и иду тихонько. Нет никого, а мне совсем не страшно. Даже наоборот. Остановилась, жду, вдруг из леса выйдет кто-то большой и тёмный. Не медведь, нет. Давид. А на руках у него – Львенок. Нет, не вышел.

Двор дома совсем снегом занесло, завтра почищу, все равно делать нечего и работы у меня нет. Пробралась, зачерпав ледяной каши полные валенки. Еле как открыла дверь. Внутри – студено. Печка никак не топится, целый час возилась, дрова тоже замёрзли и отсырели. Насилу затопила, да так и упала спать, накрывшись и одеялом, и пуховиком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И ничего не снилось. Проснулась – светло уже. Дома снова холодно, потому что печка за ночь выстыла. Вчера у меня сил не было даже свет в комнате включить, а сейчас сижу и разглядываю. Носочек крошечный. Распотрошенная пачка подгузников, наверное преследовали мои в них миллион найти хотели. Малю-ю-юсенькие штанишки. Сейчас, наверное, уже и не полезут на него. Я когда его видела последний раз уже такой карапуз был, а прошло больше недели.

Носочек я подобрала – холодный. Понюхала, пахнет только пылью. Так и сидела, в пуховике, на кровати, с крошечный носком и ревела. Наверное, долго. А потом только услышала какие-то звуки. Не напряглась, маньяков я теперь не боюсь. Пуганая уже. Поднялась с кровати, носок в карман засунула, пошла смотреть, кого принесло.

Кого угодно ожидала увидеть. Лося там. Или того же медведя, народу то у нас больно нет зимой, да и летом тоже. Но только не Давида, в одной рубашке чистящего мой двор от снега. Лопата новенькая, сверкает, раз, и полоса чистая, из черной земли мёрзлые травинки торчат. Раз, и ещё одна.

На термометр посмотрела и ахнула, чистым двором да мужскими руками любоваться бросила.

– Минус восемь! – воскликнула я. – Нет, ты точно решил помереть на моем крыльце, раньше не получилось, так давай сейчас! Оденься, немедленно!

Давид на меня посмотрел, улыбнулся, у меня дыхание перехватило. Да все равно не так улыбается, как раньше, губами только. Я же знаю, как он улыбается всем сердцем, и глаза смеются, и возле них тонкие паутинки морщин собираются….

– Чаем напоишь? – спросил он.

Я кивнула и чайник поставила. Кипел он долго, кухня была тёмной и старой, сиротливой и неприветливой. Да и к чаю ничего у меня нет, если пирожки только холодные. Я хотела было начать стыдиться того, в каких живу условиях, а потом на это рукой махнула – выбрал же он меня, три месяца назад, чтобы ребёнка подкинуть, значит тогда его это не смутило. И сейчас потерпит. Да и пирожки получилось согреть в духовке, пока Давид печку топил. Вот смотришь на него и диву даёшься, вроде миллионер и бандит, а почему печку топить умеет?

– Как ты тут? – спросил наконец он.

– Шикарно, – улыбнулась во весь рот я.

– Ревела же, – отметил он. – Вся красная и опухшая.

Я рассердилась – я ему сына спасла, осталась без работы и с разбитым сердцем, а он такие гадости замечает. Мог бы и соврать, что я цвету и пахну.

– Это я не плакала, – махнула рукой я. – Это аллергия. На бедность беспросветную.