— А может быть, стоит написать письмо Муравьеву и все изложить, как есть? Оно как раз придет в Петербург к его возвращению из заграницы. Пусть Николай Николаевич сам выяснит у канцлера относительно пограничных знаков, у них все-таки слишком разное отношение к проложению границы с Китаем.

— Свет мой Анна Андреевна[28], откуда в твоей головке такие сведения? — колко припомнил жене «городничего» действительный статский советник.

Саша не обиделась:

— Генерал-губернатор частенько бывал то у нас, то у Волконских и все разговоры с папенькой и Сергеем Григорьевичем сводились к Отечеству, к будущему России, к Амуру и пограничным делам…

— А у детей и ушки на макушке?

— Еще бы! — засмеялась жена. — Там такие споры разгорались! Особенно, помню, о Русской Америке…

— А что — о Русской Америке? — насторожился Николай Романович. — О чем тут спорить?

— Николай Николаевич доказывал, что Русскую Америку мы все равно потеряем, ее, как Калифорнию, захватят Соединенные Штаты. Так что лучше, пока не поздно, ее выгодно продать. А папенька был против.

— Вот как! — неопределенно сказал Николай Романович. — Весьма, весьма любопытно… А касательно письма, милая, ты, пожалуй, права: написать надо. Хотя, боюсь, не успеет генерал-губернатор вернуться, чтобы как-то повлиять на переговоры в Урге.

— Зато ваше реноме не пострадает.

— Тоже верно… Однако пойду, подготовлю запрос в Иркутск. — Николай Романович направился к двери, но его опять остановили слова Саши:

— Я только не поняла, что там канцлер пишет о желании монголов принять российское подданство…

— А-а… Помнишь, у нас чаевничал лама Навак Чонжин? Он тогда рассказывал о сочувствии монголов русским. — Саша, вспомнив, кивнула. — Я отписал об этом в Министерство иностранных дел, и директор Азиатского департамента Сенявин очень этим заинтересовался. Вот канцлер и пишет, что на переговорах это надо иметь в виду. Они считают, что это много важней установки пограничных знаков.

2

Муравьев ворвался в кабинет Сенявина стремительно, словно штурмуя, как в юности, турецкие редуты Шумлы, за что тогда получил свой первый орден — Святой Анны третьей степени. Захлопнул за собой дверь перед носом рванувшегося следом секретаря и быстрым шагом, придерживая левой рукой шпагу, прошел к столу товарища министра. Он снова был в мундире, при орденах и чувствовал себя воином. Вспомнилось: «Есть упоение в бою…» — вычитанное где-то Катюшей.

Сенявин оторвался от бумаг, успел выйти из-за стола навстречу:

— Рад видеть вас, дорогой Николай Николаевич! — Он потянулся по привычке обнять за плечи, но столкнулся взглядом с бешеными глазами генерала и промямлил: — Как здоровье супруги?

— Спасибо, хорошо… — процедил сквозь зубы Муравьев. — Я с визитом, не предупредив, любезный Лев Григорьевич, но дело не терпит отлагательства.

— Я весь внимание…

— Только что прибыл курьер из Иркутска.

— И что же? — насторожился Сенявин. — Курьеры прибывают чуть ли не еженедельно. Случилось что-то экстраординарное? Да вы садитесь, садитесь.

Муравьев, не обратив на приглашение ни малейшего внимания, продолжал говорить стоя и вынуждал стоять Сенявина.

— Я получил донесение, что китайские уполномоченные скоро соберутся в Урге для трактования установки пограничных знаков, якобы вследствие ноты нашего правительства. Мне еще в Европе говорили, что такая нота была отправлена сразу после моего отъезда…

— Кто говорил?! — вскинулся Сенявин, и глаза ею угрожающе сверкнули.

«Эх, прости, Митя! — мелькнуло в голове Муравьева. — Ему же ничего не стоит вычислить, кто из служащих министерства был в это время за границей».

— Кто говорил — неважно, — отмахнулся генерал. — Важно — что именно говорил. Так была такая нота или нет?

— Милейший Николай Николаевич, мы ведем весьма живую переписку со всей Азией. Вот адмирал Путятин Евфимий Васильевич отправлен налаживать отношения с Японией…

— Милейший Лев Григорьевич, — перебил Муравьев, — я спрашиваю не об Японии, я спрашиваю о Китае.

— Да, да… о Китае… Кажется, припоминаю: было такое… Да, точно было! И даже вроде бы мы получили ответ из Пекина.

— И вы только теперь говорите мне об этом? Я прошу, я требую немедленно показать мне переписку с Китаем. Немедленно!

Лицо Муравьева залила краска, на висках взмокли волосы. Сенявин поспешил к столу, схватился за колокольчик.

На звонок в дверь заглянул секретарь:

— Слушаю, Лев Григорьевич?

— Принесите дело переписки с Китаем за этот год.

Секретарь исчез.

Муравьев отодвинул стул у длинного стола для заседаний, присел, не глядя на хозяина кабинета, погрузился в мрачные раздумья. Сенявин, заложив руки за спину, прошелся по мягкому ковру, скрадывающему шаги, остановился перед генералом, спросил, участливо улыбаясь:

— Что, не помогают заграничные воды?

Муравьев поднял тяжелый взгляд:

— О чем это вы?

— Нервы… нервы…

Муравьев покачал головой, усмехнулся невесело:

— Меня волнуют интересы России, а чему вы радуетесь?

— Мы тоже печемся о пользе Отечества.

Вошел секретарь с папкой, по знаку Сенявина положил ее перед генералом и скрылся за дверью. Муравьев углубился в чтение и тут же хлопнул ладонью по листу:

— И верно: отправлено сразу после моего отъезда из Петербурга! Не согласовали, не посоветовались! То-то китайцы засуетились. Еще бы — такой подарочек им преподносится! Что ж вы делаете-то, а, господа дипломаты?! Неужели не понимаете, что этой нотой не только Амур отдаете, но и лишаете защиты Камчатку и все Охотское море?! И это сейчас, когда уже идет война с Турцией, когда, того и гляди, ее поддержат Англия и Франция, и значит, под угрозой нападения будет весь наш крайний Восток. Не Китай на нас нападет — у него сил для этого нет — нападут европейцы, которые промышляют в Тихом океане. Вот к чему приведет ваша «польза Отечеству»! — Генерал-губернатор встал, поправил мундир и отчеканил, глядя прямо в глаза товарищу министра: — Государь сегодня возвращается в Петербург, и я, не медля ни дня, прошу у него аудиенции.

— Как вам будет угодно, — кисло отозвался тот.

Тем же вечером в гостинице Николай Николаевич с Екатериной Николаевной занимались обычной почтой. Ее скопилось много, надо было разобрать, рассортировать, на что-то ответить сразу… Известие о трагической смерти Элизы, полученное от Вагранова, явилось для них ни с чем не сравнимым потрясением. Екатерина Николаевна зарыдала, припав мужу на плечо, а он закаменел лицом, машинально поглаживая вздрагивающие плечи жены. По щекам текли слезы, повисая крупными каплями на рыжеватых усах.