Примечательно, что эти возможности играли не последнюю роль в гитлеровских соображениях и планах в течение двенадцати месяцев с июня 1940 года по июнь 1941-го. Он взвешивал одну возможность за другой, чтобы с презрением их отбросить, ибо сама мысль о подобной политике была ему абсолютно чужда. После победоносного похода во Францию он предложил мир, но это предложение было сделано непобежденной Англии[116], а не побежденной Франции – абсолютно парадоксальное поведение, если вдуматься. Англия совсем недавно вступила в войну, только начала мобилизовать свои силы и резервы и могла это делать совершенно спокойно, поскольку флот и авиация надежно защищали ее от вторжения; ни одной причины, из-за которой она вступила в войну с Германией устранено не было, более того, множились причины, по которым ей следовало продолжать войну: оккупация Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии и Люксембурга – с какой стати Англии было заключать мир? К миру готов побежденный, непобежденный готов продолжать войну.

Войны ведутся, чтобы благодаря победе принудить противника к заключению мира, а если шанс использовать готовность побежденного к миру презрительно упускается, то упускается и сама победа. Гитлер упустил свою победу над побежденной и готовой к миру Францией; вместо этого он предложил мир вовсе не побежденной и ни в коем случае не склонной к миру Англии, не сделав ей ни одной уступки ни в одном из спорных пунктов, которые привели к войне. Это была элементарная и непостижимая политическая ошибка. То, что вместе с упущенной победой над Францией Гитлер окончательно упустил шанс объединения Европы под эгидой Германии, катастрофически эту ошибку усугубляло. Интересно, что эта гигантская ошибка до сих пор практически не разобрана в обширной литературе о Гитлере.

Конечно, невозможно представить себе Гитлера великодушным победителем, как невозможно себе представить его прозорливым, терпеливым и мудрым миротворцем. В своей последней радиоречи 30 января 1945 года он сам назвал себя человеком, «который умеет только одно: бить, бить и бить», – характеристика, которую он полагал справедливым самовозвеличением, хотя в действительности это было самоуничижение, даже преувеличенное. Гитлер мог быть не только агрессивно жестоким, он бывал и терпеливо, выжидательно коварным. Но мудрость кромвелевского высказывания о том, что нельзя по-настоящему владеть тем, что взято одним только насилием, была куда как далека от него; миротворцем он не был, этот талант у него отсутствовал напрочь. Наверное, именно поэтому невероятный шанс, который Гитлер упустил летом 1940 года, ни в одном из трудов о Гитлере и Второй мировой войне всерьез не рассматривался. И наверное, именно поэтому стоит вглядеться в стоп-кадр лета 1940 года, коль скоро мы хотим увидеть все слабые и сильные стороны Адольфа Гитлера: нигде и никогда его сила и его слабость не были проявлены с такой зримой убедительностью, как в то лето.

Ведь Гитлер отверг шанс, которого сам добился. Вне всякого сомнения, в то лето он выказал себя образцом воли, энергии, работоспособности. Он смог задействовать все свои немалые политические таланты, прежде всего безошибочное чутье на скрытые слабые стороны противника, умение «хладнокровно» («eiskalt») использовать эти слабые стороны и «молниеносно» («blitzschnell») наносить удар. («Eiskalt» и «blitzschnell» – любимые выражения Гитлера). Помимо этого, в тот исторический миг он доказал, что наделен очень редкой комбинацией политического и военного талантов. Но у него полностью отсутствовала конструктивная фантазия государственного деятеля, способность построить нечто долговременное. По этой причине он и не мог заключить нормальный мирный договор, точно так же как прежде не мог дать своей стране нормальную действующую конституцию. (Ведь мирные договоры в межгосударственной жизни – все равно что конституция во внутригосударственной.) Ему мешали его боязнь завершенности и нетерпение; то и другое подкреплялось его манией величия и самовлюбленностью. Он совершенно искренно полагал, что никогда не ошибается и слепо доверял своей «интуиции», поэтому и не смог создать такие институции, которые ограничивали бы его действия. А поскольку он полагал себя незаменимым и всю свою политическую программу надеялся выполнить еще при жизни, он не мог вырастить что-нибудь, что требовало времени, и ничего не хотел оставлять своим наследникам. Абсолютно не заботился о тех, кто придет после него. (Симптоматично, что сама мысль о наследниках была ему неприятна.)

В известной мере это те изъяны характера и таланта Гитлера, которые и привели к тяжелым просчетам 1940 года. К тому же за роковые упущения этого лета ответственны ошибки мышления Гитлера-«программатика», о которых мы подробно писали в главе «Заблуждения».

Для Гитлера, как политического мыслителя, война была нормальным состоянием, мир – чрезвычайной ситуацией. Он видел, что очень часто мир можно использовать для подготовки к войне. Он не видел, что все войны ведутся для того, чтобы заключить мир. Победоносная война, а не достигнутый мир – вот что было для Гитлера конечной целью всякой политики. Он сам в течение шести лет, постоянно заявляя о стремлении к миру, готовил войну и теперь, когда она разразилась, вовсе не собирался быстро ее заканчивать. И случайно проговорился: если после победоносных войн против Польши и Франции он допустит наступление промежуточного мира, будет очень трудно поднять Германию на новую войну, на сей раз против СССР.

Еще и по другой причине мысль о мире с Францией была совершенно недоступна для Гитлера. В его политическом мышлении (как мы это увидели в предыдущей главе) победа сильного всегда предполагала «или уничтожение слабого, или безусловное его порабощение». Как раз в связи с Францией в «Моей борьбе» впервые появляется слово «уничтожение» как нечто само собой разумеющееся: «Вечная и до сих пор бесплодная борьба между нами и Францией станет осмысленной только в том случае, если для Германии уничтожение Франции станет всего лишь средством, для того чтобы предоставить нашему народу беспрепятственные возможности для продвижения и расширения своего жизненного пространства». В условиях 1940 года, когда Гитлер еще рассчитывал на мир с Англией, он не решился на ту политику уничтожения в отношении Франции, какую уже проводил в отношении Польши и через год стал проводить в отношении России. Но иной участи, кроме как уничтожения, Гитлер для Франции просто не видел, и потому сама мысль о примирительном, тем более союзническом договоре с Францией была для него запретна. Мысль об уничтожении Франции была не отброшена, а просто отложена – по меньшей мере этот вопрос остался открытым. Во всяком случае, Гитлер не собирался лишать себя этой возможности.