был воспитанным человеком, а вопрошающе уставившиеся на него глаза толпы требовали более детального объяснения.

– Наш народ верит, – застенчиво сказал он, – что великий, всеведущий Бог снизойдет к нам в один прекрасный день и все мы узнаем его потому, что он окажется в состоянии ответить на эту загадку, на которую ЭПИКАК не смог ответить. Когда он придет, – простодушно пояснил Хашдрахр, – на земле больше не будет страданий.

– Скажите на милость, всеведущий Бог, да? – сказал Линн. Он облизал губы и пригладил опустившийся на лоб непокорный локон. – А что это за загадка?

Хашдрахр прочитал:

Серебряные колокольчики осветят мой путь, И девять раз по девять дев заполнят мой день, И горные озера исчезнут с глаз моих, И клыки тигра заполнят ночь мою.

Президент Линн задумчиво уставился на потолок пещеры.

– Ммм… Серебряные колокольчики, говорите вы, да? – Он покачал головой. – А знаете ли, это что-то уж слишком мудрено закручено. Я сдаюсь.

– Меня это не удивляет, – сказал Хашдрахр. – Меня это совсем не удивляет. Я так и думал.

Холъярд помог шаху, который теперь, после такой эмоциональной нагрузки, казался сразу постаревшим и усталым, сесть в электрокар.

По пути к лифтам шах немножко оправился и ожил. Презрительно скривив губы, он глядел на клубящееся вокруг них электронное оборудование.

– Баку! – сказал он.

– Это что-то новое для меня, – сказал Холъярд Хашдрахру, испытывая подлинную теплоту к маленькому переводчику, столь блестяще посадившему в лужу Джонатана Линна. – Что это такое – «баку»?

– Маленькие фигурки из грязи и соломы, которые делали сурраси, нечестивое племя в стране шаха.

– Неужто все это напоминает ему солому и грязь?

– Он пользуется этим словом в более широком смысле, я полагаю, в смысле ложного божества.

– Угу, – сказал Холъярд. – Ну, а что же сейчас поделывают эти самые сурраси?

– Они вымерли от холеры прошлой весной. – И минуту спустя он добавил: – Конечно.

И пожал плечами, как бы недоумевая, чего, собственно, еще можно было ожидать.

– Баку.

XII

Стоявший на окраине Олбани дом Кронера, в викторианском стиле, прекрасно ухоженный, был восстановлен вплоть до филигранных водосточных желобов и железных шипов по гребню крыши. Страстный поклонник показухи, Кронер предпочитал его удобным моющимся сооружениям из стекла и стали, в которых жило большинство инженеров и управляющих. Хотя Кронер никогда и никому не объяснял причин покупки этого дома – если не считать его утверждения, что он любит, чтобы было много комнат, – дом этот настолько шел к нему, что никто всерьез не задумывался над этим анахронизмом.

Портретист уловил правомочность подобного выбора и отразил его на портрете Кронера. Художник этот делал портреты всех руководителей района. Писал он их с фотографий, поскольку управляющие были слишком заняты – или по крайней мере утверждали, что заняты, – чтобы позировать. Художник усадил Кронера с выставленным напоказ массивным обручальным кольцом в красное плюшевое кресло на фоне тяжелых бархатных складок.

Здание было еще одним подтверждением веры Кронера в незыблемость моральных и материальных ценностей.

– Входите, – мягко пророкотал Кронер, собственноручно открывая им дверь. Казалось, он заполняет весь дом своей силой и каменным спокойствием. Он был настолько неофициален, насколько неофициальным он становился каждый раз, когда сменял свой двубортный сюртук на однобортный, более светлого оттенка, с замшевыми заплатами на локтях. Этот сюртук, пояснял он посетителям, был преподнесен ему его супругой много лет назад, но только недавно он наконец осмелился его носить.

– С каждым разом я все больше влюбляюсь в ваш дом, – сказала Анита.

– Вам следовало бы сказать это Джейнис. – Это имя носила миссис Кронер, которая мило улыбалась им из комнаты. Она была заплывшим жиром хранилищем трюизмов, пословиц и проповедей, и молодые инженеры и управляющие, обращаясь к ней, обычно называли ее «мама».

Мама, припомнил Пол, никогда не любила этого гадкого мальчика Финнерти, который ни разу не назвал ее мамой и не исповедался ей. Однажды, когда она убеждала его, чтобы он поделился с ней своими заботами и снял с себя их бремя, он довольно неделикатно ответил ей, что он уже смылся от одной матери. Пола она любила, потому что Пол зеленым юнцом время от времени исповедовался ей. Теперь он никогда больше не сделал бы этого, но его прежняя покорность заставляла думать, что он не делает этого не из-за охлаждения, а просто потому, что у него этих проблем не возникает.

– Хелло, Мама, – сказал Пол.

– Хелло, Мама, – сказала Анита.

– Ну, детки, вы можете выкладывать здесь все свои беды, – сказала Мама. – Рассказывайте-ка все о себе.

– О, мы переделали кухню, – начала Анита.

Мама, затрепетав от радости, потребовала подробностей.

Кронер наклонил свою тяжелую голову, как бы прислушиваясь к веселому щебетанию или, что больше походило на правду, как подумал Пол, отсчитывая секунды, по прошествии которых можно было, не нарушая приличий, разделить по обычаю этого дома мужское и женское общество.

Когда Анита замолчала, чтобы перевести дух, Кронер встал, просиял улыбкой и предложил Полу пойти с ним в кабинет поглядеть на ружья. Это тоже было принято в доме – мужчины должны были идти осматривать ружья. Много лет назад Анита совершила ошибку, заявив, что она тоже интересуется ружьями. Кронер очень вежливо ответил, что у него ружья не той системы, которые могут нравиться женщинам.

Мама всегда отвечала одинаково:

– Ох, эти ружья, я ненавижу их! Никак не могу понять, что мужчины находят