Алексей Богданов[259], переведенный из столицы, пробовал поставить балетные феерии, включая удостоившуюся пристального внимания цензоров «Прелести гашиша, или Остров роз» 1885 года. Первый ажиотаж, вызванный этим красочным спектаклем, держался еще два или три показа, после чего продажи просели и балет пришлось снять. Обзоры были немногочисленны, в основном критики делали акцент на сюжете, освещении и химических взрывах, а не на танцах. Театральный мирок хвалил Богданова за его «энергичный» подход к групповым номерам, включая «Танец пчел», исполненный самыми молодыми участниками состава, и приписывали его заслугам «возрождение павшего искусства хореографии в Москве». «Прелести гашиша» «произвели фурор»[260]. Массовые сцены удостоились описания «вкусные» в статье журнала «Театр и жизнь», что, однако, не сильно подтверждало возрождение хореографии[261]. Кроме того, кордебалет сравнивали с «букетом роз». Один рецензент высоко оценил яркие эмоции в итальянском стиле и похвалил начинающие балетные таланты Большого. Лидия Гейтен[262] исполнила «танец в кафтане с дикой страстью и запалом настоящей африканки»[263]. Некоторые другие соло, такие как «китайский» танец, сочли приятным сюрпризом — это говорит о том, что от Богданова ждали гораздо худшего.

Другому попурри — «Светлана, славянская княжна» (1885), которое хореограф поставил с требованием прибавки, — досталась банальная судьба. «Я рассчитываю на более высокое вознаграждение, соответствующее обязанностям балетмейстера», — писал он начальству в Санкт-Петербург, приложив к письму открытку с дрезденской балериной, — ее постановщик собирался нанять за «небольшую плату». Богданов утверждал, что это будет «эксперимент», способный «освежить» балет в Большом[264]. Его жадность, наряду с пустотой спектаклей и явным пристрастием к иностранным танцовщикам, были совершенно неуместны. Драматург и заведующий репертуарной частью Александр Островский высмеивал Богданова за «цирковые выступления» и старался добиться его увольнения. Тем временем администрация Императорских театров в Санкт-Петербурге обсуждала вопрос, были ли «новые вульгарные» постановки в Москве лучше «наполненных страданиями» спектаклей предыдущих лет[265].

Как балетмейстер, Богданов укрепил дисциплину, требуя от артистов посещения утренних танцевальных занятий. Качество исполнения заметно выросло. Однако заимствованный из Франции и Италии репертуар не смог завлечь аудиторию. Критики потирали руки, и, к ужасу бухгалтерии Императорских театров, балет не принес прибыли. Счета подвергли ревизии, а администраторов не успели нанять, как тут же уволили — точнее, как полагается «трупному окоченению» бюрократии, распределили их обязанности между другими сотрудниками[266].

На какое-то время Большой остался без руководства, о чем свидетельствует тривиальный, но красноречивый случай с оскорбленным костюмером Семеном Германовичем. Он не знал, кому в 1882 году подать жалобу о «ругательстве», брошенном в его адрес Владимиром Погожевым, будущим управляющим Императорскими театрами в Санкт-Петербурге и Москве, пока фактический директор Иван Всеволожский путешествовал по Европе. Погожев воспользовался руководящим положением, чтобы избавить Большой от независимых администраторов, направив в Москву финансовых аудиторов и обвинив Германовича и других в подделывании счетов. «Семь женских костюмов» для оперы «Тангейзер» Ричарда Вагнера были закуплены, но никто их никогда не видел. Батарей, заказанных машинистом сцены для освещения оперы «Демон» Антона Рубинштейна, оказалось намного меньше, и они были более слабой мощности, чем указывалось в бумагах[267]. Неприятный конфликт оставил «ужасное пятно» на честном имени Германовича[268]. Костюмер надеялся решить спор через суд, но безрезультатно. Погожев уволил его. Мужчине потребовалось очень много времени (а именно 8 лет), чтобы получить расчет: 90 рублей 38 копеек[269]. За это время бушевавшая в нем неприязнь к дирекции Большого театра переросла в патологию.

Преемником Германовича стал 24-летний Антон Вашкевич, чья мать работала регулировщиком на железнодорожном переезде. До получения должности при дворе Погожев трудился на железной дороге, что, вероятно, объясняет, почему в театр взяли именно этого юношу. Вашкевич получил должность коллежского регистратора[270], и, откровенно говоря, ему не было никакого смысла занимать более высокий пост в Большом. Его поступление на службу вызвало бурю негодования. Молодого человека обвиняли в краже заработной платы портных и закройщиков, которую он спустил, помимо прочего, на «косушки, или даже больше» в таверне и на проститутку, подобранную в саду «Эрмитаж». Вашкевич утверждал, что только последняя часть истории была правдой. Сознавшись в привычке выпить с целью успокоить нервы, он, однако, клялся, что ни разу не позволил себе лишнего. Костюмер собирался заплатить портным и закройщикам, но, так как их не оказалось в театре в нужный момент, сохранил деньги при себе. По его словам, стоило только уснуть, как их тут же украли. Вашкевич тоже страдал от злоупотреблений со стороны Погожева и боялся увольнения. «Он постоянно пребывал в взволнованном состоянии, — говорилось в заключении экспертизы, — ожидая изменений в штатном расписании театра»[271].

Вследствие финансовых проблем в Большом театре 1 октября 1883 года уволили более 100 танцовщиков — почти половину состава. Меморандум 27 марта, заложивший фундамент для сокращений, выглядел безжалостно:

«Учитывая ожидаемое упразднение московской балетной труппы, канцелярия Императорских театров любезно просит Москву учредить комиссию под председательством канцелярии Московских Императорских театров, пригласив балетмейстера Петипа и помощника режиссера Л. Иванова, а также Смирнова из московских артистов, для составления списка тех исполнителей, которые, с причитающейся им пенсией, могут быть отстранены от службы, а также тех лиц, кто, в силу слабости таланта или нетрудоспособности, утратили свою ценность и потому могут быть оставлены государством на произвол судьбы»[272].

Артисты узнали новость в самое неподходящее время — в разгар исполнения «Демона». Как только члены труппы «подняли левые ноги, чтобы пробежаться по сцене на кончиках пальцев правой, охранник подошел сообщить, что они уволены. Упавшие в обморок, ошеломленные исполнители очнулись как раз вовремя, чтобы нарушить тишину своим плачем и криком». Одетые ангелами, они запутались в проводах и получили травмы. «Но все еще противились увольнению!»[273] 19 танцовщиков перешли в Мариинский театр, сдав экзамен и доказав, что их ноги не слишком пухлые. О переводе в Санкт-Петербург они узнали из телеграммы. Старшие «солисты» получили пенсии и скромное выходное пособие. Артистам помладше и постройнее, кого Большой решил оставить, урезали зарплату, что не было такой уж серьезной проблемой для «замужних дам» — в отличие от одиноких женщин, вынужденных «завести коров и продавать молоко», чтобы только свести концы с концами[274]. (По слухам, одной из начинающих доярок даже пришлось отменить репетицию, чтобы присутствовать при рождении теленка.) Антон Чехов сатирически отозвался об этом курьезе, высмеяв дирекцию за то, что она сумела избавиться от части коллектива «учтиво, быстро, а главное, совершенно внезапно»[275].

Все реформы преследовали цель улучшить работу Императорских театров. Комиссия, сформированная Всеволожским, управляющим в Санкт-Петербурге с 1881 года, усилила