Фуке сложил руки.

— Богу угодно, чтобы за это время мы успели добыть формулу. Иначе…

— Иначе придется обойтись без нее, — отрезал д'Орбэ.

Суперинтендант посмотрел в окно.

— Знаю, Франсуа, о чем ты думаешь. И понимаю твое нетерпение. Я тоже верю: труды наши не напрасны. И думаю, Во сможет стать храмом новой политической эры, когда в природе вещей наконец-то восторжествует Истина сообразно с подлинным учением Христа. Но я не хочу переоценивать наши силы.

Он пристально посмотрел на архитектора и улыбнулся.

— И особенно мои собственные, Франсуа.

Д'Орбэ поднял плащ, лежавший на кресле, и накинул себе на плечи.

— Хорошо, — сказал он, — вернемся к этому разговору, когда придет время.

Подняв глаза, он перехватил пламенный взгляд суперинтенданта.

— Ничего не бойся, ты его убедишь, — заверил его архитектор, натягивая перчатки. — Убедишь, точно говорю.

— Да услышит тебя Бог, — прошептал Фуке, когда за архитектором закрылась дверь. — Да услышит тебя Бог…

— Ну вот, пришло время расставаться, государыня…

Королева вздрогнула, услышав слабый голос, в котором едва улавливались распевно-мелодичные нотки, некогда ласкавшие ее слух. Забывшись в молитвах, Анна Австрийская, сидевшая у изголовья больного, думала, что Мазарини спит. Стараясь улыбнуться, она задержала взгляд на изможденном, пожелтевшем лице больного, которого жизнь, казалось, почти покинула, потом посмотрела на его закрытые глаза. Она молча взяла руку первого министра, опасаясь, как бы слова не выдали ее волнение, и погладила его холодные, неподвижные пальцы.

— Как тяжело оставлять этот мир ради перехода в лучший, — продолжал Мазарини тем же потухшим голосом. — Заботы рассеиваются, я больше не помышляю ни о картинах, ни о книгах. И почти не думаю о государстве, но в этом я смею признаться только вам одной… Как тяжело расставаться с теми, кого любишь! Не плачьте, государыня, не надо. — Кардинал сощурил в полутьме усталые глаза, чтобы лучше видеть лицо королевы, едва сдерживавшей слезы. — Я верю в здравомыслие короля, в его зрелость. Уверен, вы всегда будете рядом с ним. Может ли сын надеяться на более надежную опору, нежели поддержка матери, такой заботливой и мудрой?

Королева, не в силах больше сдерживаться, всхлипнула.

— И отца, — с трудом прошептала она.

Мазарини сделал над собой усилие и, высвободив руку, поднес ее к губам королевы, словно заставляя ее молчать.

— Есть такие слова, государыня, которые никогда не нужно произносить вслух из опасения, что и у стен могут быть уши… слова, тайну которых способны сохранить только наши с вами сердца, — медленно, но твердо произнес он и затих, будто эти несколько слов отняли у него последние силы.

Анна Австрийская вновь задумалась над глубоким смыслом чарующего слова «тайна», которому подчинила многие годы жизни, отягощенной бременем долга и обязанностей королевы. Медленно, точно волны, накатывали на нее воспоминания… Нелегко было ей учиться скрытности по мере того, как ее влечение к молодому Мазарини становилось все более неодолимым. С тех пор минуло больше тридцати лет, и честолюбивый юноша, круглощекий, со сверкающим взором, превратился в безучастного ко всему, умирающего сфинкса со впалыми щеками и потухшим взглядом. И все же в нем пока теплилась искра — нечто, соединявшее королеву Франции с министром тайной и неразрывной связью. Анна Австрийская вновь переживала нередкие минуты отчаяния, когда французы сначала не принимали ее как иноземку, а потом — когда ее муж, король Людовик XIII, вместе с кардиналом Ришелье, своим первым министром, начали подозревать ее чуть ли не во всех смертных грехах. Когда они обвинили ее в заговоре против своей второй родины в угоду родине настоящей, кто поддержал ее, кроме советника, такого же иноземца, над чьим итальянским акцентом потешались все кому не лень? Он-то понимал ее, защищал и помогал. Понимал и любил… Он никогда не показывал слабости, никогда не ошибался. И молчание, им навязанное, не только не развело их судьбы, но, напротив, соединило в небывалый союз, который, невзирая на пересуды, крепчал день ото дня, из месяца в месяц, год от года… и в конце концов явил свету мальчика, которому было предначертано стать королем Франции…

Взяв королеву за руки, кардинал приблизил губы к ее уху.

— Эта тайна, государыня, превыше нас, и мы владеем ею лишь для того, чтобы удостовериться, что она умрет вместе с нами. Я оказался слишком самонадеян, упустив из виду, когда был еще полон сил, что надо уничтожить все улики, способные вывести кого бы то ни было на этот след. Я сохранил все письма, что вы писали мне после родов, государыня, и договор, составленный между нами, чтобы засвидетельствовать перед Богом: мы не совершали такого греха, какой он не смог бы простить нам милостью своей.

Голос Мазарини осекся, кардинал помолчал минуту, потом продолжил:

— Я велел секретарю достать эти бумаги из тайника в моем кабинете…

Королева, догадавшись, в страхе вздрогнула:

— Их украли!

Кардинал кивнул.

— Да, государыня. Бумаги, должно быть, оказались среди тех, что украли, — не думаю, чтобы их сожгли. Поэтому их надо срочно вернуть. Я надеялся сам довести это дело до конца, но приходится смириться с очевидным. Теперь это надо будет сделать вам одной, государыня, от нашего общего имени. Слава Богу, бумаги зашифрованы, и расшифровать их, думаю, вряд ли кому под силу.

С невероятным усилием кардинал приподнялся на локте и прикоснулся губами к уху королевы.

— Никто не должен об этом узнать, государыня. Тут вам будет весьма полезен Кольбер, но и ему нельзя знать их истинное содержание. Вам одной придется нести эту тайну, владеть ею не вправе даже король, вернее, особенно король. Найдите эти бумаги и уничтожьте.

— Какая опрометчивость, Джулио, — прошептала королева подавленным голосом, но без тени упрека. — Я сумею защитить королевство, не бойтесь. Можете сбросить это бремя, я приму его на себя за нас обоих, — сказала она, нежно проведя рукой по влажному лбу умирающего.

Кардинал с трудом, едва заметно улыбнулся. И открыл было рот, но теперь уже королева приложила палец к его губам.

— Тише! Ни слова больше, вы теряете силы. Нам уже не нужны слова, правда? Впрочем, мы никогда не нуждались в словах, друг мой.

— Увы, государыня, это еще не все, что мне хотелось бы вам сказать. У нас очень мало времени, поэтому прислушайтесь внимательно к тому, что я собираюсь вам сообщить. Эти бумаги, государыня, лежали в кожаной папке гранатового цвета вместе со связкой других листков, тоже зашифрованных, но зашифровал их не я, и шифр этот мне неизвестен. В них скрыта тайна, за которую уже не раз убивали, поскольку она, вероятно, куда страшнее нашей и может в корне изменить судьбу Франции. Эти бумаги, государыня, попали ко мне много лет назад, когда пламя Фронды охватило всю страну, и заговорщикам казалось, что они достигли намеченной цели — сокрушить государство. Мне известно, сколь ценными считал их кое-кто из мятежников. Человека, их хранившего, арестовали мои агенты, но ему удалось бежать, правда, без бумаг, и тайну их пока не сумел разгадать никто. Со временем я их тоже собирался уничтожить, потому что понимал: если тайну невозможно постичь, значит, ее нужно выжечь каленым железом. Нельзя любоваться красотой дьявола. Передайте это Кольберу слово в слово, пусть и он поймет: эти бумаги угрожают не только нашему положению, но и самой монархии. И пусть ничто его не остановит. Всякого, кто попытается помешать поискам, необходимо устранить. Нельзя допустить, чтобы тайна эта послужила злу. Проследите, государыня, чтобы Кольбер достал бумаги хоть из-под земли и тотчас же уничтожил. Вместе с ними канет в небытие и наша с вами тайна. Идите, государыня, уже пора, — сказал Мазарини, дергая за шнур звонка, чтобы вызвать камердинера.