Король содрогнулся.

— Угроза везде и всюду, сир, — продолжал Мазарини. — Королевская власть зиждется на чести и страхе, но вокруг нее всегда хватает мечтателей с их утопическими фантазиями. Я всю жизнь отдал на то, чтобы оградить от них ваше величество. Я боролся с ними долгие годы, и, думаю, небезуспешно, — прибавил он с тенью улыбки на губах, — но я никогда не тешил себя надеждой, что одолел их, истребив всех под корень.

Дыхание умирающего участилось, ему пришлось снова прерваться, чтобы перевести дух.

— Остерегайтесь, сир, всех этих фантазеров и их влияния. Будьте всегда начеку, не впадайте в крайность, но и не показывайте слабости. Прислушивайтесь к тому, что будет говорить вам Кольбер, когда меня не станет… Кардинал чуть крепче сжал руку молодого короля.

— Если я сам не смогу все уладить перед уходом, я сообщу ему кое-что чрезвычайно важное — то, что никогда и не думал поверять кому бы то ни было, ибо опасался, что это навредит вашим интересам. А потому слушайте его…

Голос кардинала превратился в хрип.

— Я обязан вам всем, сир. Вы отказались от моих даров, и я хочу отблагодарить вас хотя бы тем, что перепоручаю вам Кольбера, — прибавил кардинал потухшим голосом.

Людовик XIV не успел ответить первому министру: тот внезапно погрузился в полузабытье. Король опустил исхудавшую руку старика на простыни и бесшумно вышел из спальни. За дверью он сдержанно попросил кюре церкви Нотр-Дам-де-Шан проследовать к постели больного. А сам, опрометью сбежав по лестнице и отослав прочь подъехавшую карету, подал знак д'Артаньяну спешиться и сам вскочил в седло, едва не сбив с ног мушкетера, державшего поводья. Король яростно пришпорил лошадь и пустил шальным галопом. Пригнувшись к ее шее, он почувствовал, как жгучие слезы, стекая по его щекам, капают на разлетавшуюся по ветру конскую гриву.

* * *

В это время в полутемной спальне замка беседовали два бывших врага: аббат Жоли с глубоким почтением выслушивал последние слова умирающего. Однако, когда аббат попытался расспросить кардинала о доходах казны, итальянец собрался с последними силами и, обретя былую властность, поставил кюре на место.

— Господин аббат, я велел позвать вас, чтобы говорить о Боге. Прошу вас ограничиться вашими прямыми обязанностями, — заметил Мазарини в доказательство того, что и перед лицом смерти сохранил прежнюю решимость.

В тот день, 7 марта, пополудни кардинал Джулио Мазарини получил причащение святой Церкви и отпущение грехов.

— Последний раз спрашиваю, ты будешь говорить? Признайся! Ведь это ты поджег библиотеку кардинала. И перевернул вверх дном его кабинет. У тебя сегодня утром нашли эти пасквили, которые недавно висели по всему Парижу, — прорычал Шарль Перро, тыча узнику под нос пачку прокламаций.

Допрос начался тремя часами раньше в сыром, холодном подземелье печально знаменитой тюрьмы Консьержери. Человека с глазами разного цвета звали Ришар Морен. Его арестовали в собственном доме, и теперь он сидел на каменной скамье в одной сорочке, закованный в кандалы. Узник упорно отказывался отвечать на вопросы и либо цитировал отрывки из Библии, либо, сжав губы, тихо молился. Бумаги, найденные у него дома, свидетельствовали о причастности Морена к некоей религиозной секте, а также о том, что он замешан в распространении прокламаций, порочащих кардинала. Перро, конечно, догадывался, что составители пасквиля писали его, ссылаясь на бухгалтерские счета, похищенные во время пожара в библиотеке первого министра. Он хотел добиться от Морена признания в соучастии в ограблении, а там, по доброй ли воле или силой — как получится, — выбить из него имена заказчиков злодеяния.

— Последний раз прошу, Морен, облегчи душу и назови тех, чей заказ ты исполнял, — уже более спокойным голосом продолжал допрос Перро. — У меня такое ощущение, что кое-кто из твоих дружков предал тебя, бросив на произвол судьбы. Иначе как бы мы узнали, где ты обретаешься? Тебе не кажется странным, — слащаво проговорил начальник полиции, — каким образом вчера вечером у меня на столе оказалось это безымянное письмо? То самое, где указано, что пресловутый пасквиль писал некий господин Ришар Морен и что он же верховодил шайкой налетчиков-поджигателей!

— Ложь! Все ложь! — вскричал узник, потрясая кандалами с такой силой, будто хотел их сбросить.

— Сам ты лжешь, — возразил Перро. — Свидетель Туссен Роз, над которым ты глумился в покоях кардинала, час назад вспомнил, что у напавшего на него налетчика один глаз был зеленый, а другой светло-коричневый. Вылитый ты!

Во время их перепалки в подземелье спустился мушкетер, нарочный из Лувра, со срочной запиской для Перро. Кольбер просил начальника полиции проявить особое рвение и добиться от узника признаний, узнав среди прочего, что конкретно связывает его с Никола Фуке, и сделать это надлежало «любыми доступными средствами».

— Что ж, ты сам напросился, — сказал Перро. — Настал ваш черед, господа! — обратился он к троице, с некоторых пор возившейся в глубине комнаты с какими-то странными инструментами.

Морена грубо затолкали в камеру пыток. Опустили на деревянную скамейку, на которую узников усаживали, перед тем как допросить в последний раз, а потом уже пытать в прямом смысле слова. Морен все отрицал, уповая на милость Божью.

— Тебя ждут шесть пыток, по три подряд, и так далее, — с сильным каталанским выговором заявил главный палач.

— После каждого этапа у тебя будет возможность во всем сознаться, в противном случае я приступлю к следующему этапу, — заметил в свою очередь Перро, пытаясь уловить в глазах осужденного малейшие признаки страха.

Первой пыткой для Ришара Морена были «сапоги». Они представляли собой своеобразные ящики с четырьмя отделениями каждый, куда ставили ноги осужденного, накрепко стягивая веревками. Перро услышал, как у несчастного фанатика трижды хрустнули лодыжки, но он ни разу не вскрикнул от боли. Вслед за тем бедолагу со стянутыми за спиной руками подвесили на веревке к балке под сводчатым потолком, на трехметровой высоте от пола. Пытка заключалась в том, чтобы несчастный какое-то время висел в воздухе, не доставая ногами до земли. Сначала его раз десять подтягивали вверх без добавленного груза, потом к ногам привязывали двадцать килограммов, а затем и все пятьдесят. Несмотря на то, что у него расчленились суставы и он не переставал кричать от боли, которую уже не в силах был терпеть, узник продолжал все отрицать. Напрасно после каждой серии пыток Перро задавал Морену одни и те же вопросы. Во время последней пытки в ход пошла дыба — деревянная установка в форме призмы на четырех стойках. Морена привязали к ней в сидячем положении, а концы пут прикрепили к домкрату: нажимая на него, осужденному постепенно выламывали конечности. С каждым нажатием на домкрат крики несчастного становились все более нестерпимыми.

— Да он сущий кремень, — сказал с некоторым восхищением главный палач, отвязывая от дыбы окровавленное тело узника, в конце концов потерявшего сознание. — Не часто доводилось мне видеть, чтобы люди выдерживали все пытки до конца, не проронив ни слова.