– Мы глубоко уважаем тело за его красоту.

– Иначе говоря, если тело некрасиво…

– Какую ценность может представлять тело, лишенное красоты?

– Очень большую – для его обладателя.

– Никто не является хозяином собственного тела. Оно принадлежит сообществу.

– То есть сексуальному сообществу?

– Нет. Сексу в наш век не придается особого значения.

– А когда-нибудь придавалось? Секс в лучшем случае был темой для разговоров: на мой взгляд, во все времена к нему относились пренебрежительно, даже тогда, когда на словах его превозносили.

– Тело каждого принадлежат эстетическому сообществу. Быть окруженным людьми с прекрасной внешностью совершенно необходимо.

– Я тоже всегда так думала. Но, по-моему, ужасно, что это возвели в принцип государственного правления.

– Это типично для вашей эпохи. Каждый кичился своими идеями, но стоило правителю прислушаться к одной из них, раздавались крики негодования.

– В ваших словах есть доля истины. И все же принцип эстетического сообщества меня настораживает.

– Принуждать людей следить за своей красотой безнравственно? Вспомните ваше время, когда некоторые запускали свое тело и при этом совсем не стеснялись выставлять его напоказ самым отвратительным образом…

– Я все это помню. Но лекарство мне представляется хуже самой болезни. И потом, в мое время, увидев красивого, грациозного человека, я испытывала волнение, словно от неожиданного подарка. Я думала: «Он или она постарались быть красивыми, чтобы превратить этот день в произведение искусства». А сейчас, если мимо пройдет человек, обладающий красивым телом, мне останется думать лишь: «Гляди-ка, вот человек, который уважает закон».

– Именно так. Вы напоминаете мне кретинов из двадцать второго века, восклицавших «Власть – поэзии!»

– Я не имела удовольствия познакомиться с двадцать вторым веком.

– Считайте, вам повезло. Вы избавлены от худшего.

– Худшее – это двадцать второй век?

– Я здесь не для того, чтобы читать вам лекцию по истории.

– А вы не могли бы хотя бы в общих чертах рассказать мне про шесть прошедших веков?

– Я вам уже объяснял: наша история – это история энергии.

– Не очень понятно. Хотелось бы побольше подробностей.

– Довольствуйтесь тем, что мы вам даем.

– Ага. Представляю, сколько всего вы скрываете.

– Вы можете догадаться, что мир не был идеален.

– Вам стыдно, да?

– Стыдно – мне? Когда речь идет о событиях, происходивших до моего рождения, на вас лежит бо́льшая ответственность за них, нежели на мне. Это вам следует стыдиться, дорогуша.

– Во имя того, что вы называете «коллективной ответственностью», так?

– Да.

– Скажите, Цельсий, как я могла бы избежать этой вашей коллективной ответственности? В одиночку отказаться от электричества, газа, бензина? И что бы это дало?

– Ничего.

– Так что тогда? Стать террористкой? Подложить бомбу крупным потребителям энергии? Вам бы доставило это удовольствие?

– Меня бы это насмешило.

– Ну вот. Сами видите, что ничего сделать я не могла!

– Да. И вы тут совсем ни при чем, не так ли?

– Само собой. От меня ничего не зависело.

– А разве от вас не зависело просто открыть глаза? Вы были писателем: разве вы не могли написать книгу о катастрофе, которая вот-вот разразится?

– Я не пишу книг в таком жанре.

– Замечательный ответ! Вы напоминаете мне Брахама, романиста двадцать первого века, который отказывался писать о нищете своего народа под тем предлогом, что он не умел правильно писать фамилии соотечественников!

– Своего народа? Какого народа?

– Вас это не касается. Мы говорили о вашем времени. Итак, вы не пишете книги в таком жанре. А можно узнать, в каком?

– Ну… э-э… сложно сказать.

– Не мямлите, а объясните толком. О каких проблемах вы рассуждали в ваших книжках?

– Рассуждала? Но я не философ. Это были всякие истории, в которых происходили разные вещи.

– «Истории, в которых происходили разные вещи»! Весьма изысканная литературная концепция!

– Ну да. Жубер, величайший моралист и друг Шатобриана, писал: «Великая книга – это книга, куда можно поместить много разных вещей».

– Чем дальше, тем лучше. Вижу, вы принадлежите к интеллектуальным сливкам своего поколения.

– Зря вы высмеиваете Жубера. Его книги слишком малы для вас.

– А ваши, как я понимаю, еще меньше?

– О, я обожала паясничать и заполняла этим целые страницы.

– Какой пример благородной философии!

– Философия тут ни при чем, просто ничего лучшего я не придумала. А еще вам следует научиться снисходительности, ведь вы, мой славный Цельсий, только на то и годитесь, чтобы людей во времени перемещать…

– Не только людей!

– Ах да, людей и извержения вулканов. Всякое ремесло достойно уважения.

– Вы надо мной издеваетесь?

– Я бы себе не позволила…

– Ну, а я не собираюсь лишать себя этого удовольствия, сочинительница бросовых книжек!

– Не ругайте книги, которых вы не читали.

– Да я и без того себе их представляю.

– Так говорить – признак глупости.

– Меня нельзя заподозрить в глупости, уровень моего интеллекта…

– Сожалею. Среди дураков попадаются и такие, чей коэффициент интеллекта достигает ста девяноста.

– Ста девяноста девяти!

– Оставьте мои книги в покое из уважения к тому, что бесследно исчезло.

– Исчезло? Не факт.

– Вы и мои книги перенесли вместе со мной?

– Стал бы я себя этим утруждать! Но нельзя исключать вероятности, что некоторые остались в Главном Хранилище.

– Что?

– Видели бы вы себя: писатель узнает, что его произведение, быть может, сохранилось на века. Самое забавное зрелище, какое я когда-либо видел.

– Поставьте себя на мое место!

– Делать мне больше нечего.

– Где оно, это хранилище?

– Не спешите! Я не сказал, что вы сможете туда попасть.

– Тогда сходите туда сами!

– Для чего? Лично меня не интересует, сохранились ли ваши книжки на века.

– Вы омерзительны, Цельсий.

– А вот вы нелепы. Как вы могли хоть на сотую долю секунды вообразить, что История помнит про вашу писанину?