– Просто поменяла местами тему и предмет. Первый встречный сумеет проделать то же самое!

– Я не доверяю первым встречным. Таких больше нет. А вот вы похожи на первую встречную.

– Как вы смешно выражаетесь.

– Если вам весело – тем лучше.

– Ладно. Допустим, я вредитель. Но кому же, черт побери, я могу навредить? Если бы вы оставили меня одну с чернилами и бумагой, я бы ни с кем не стала встречаться…

– Оставить вас одну и позволить вам писать! Может, сразу дать вам радиопередатчик?

– Да кого, в конце концов, я могу предупредить? И о чем?

– Не настаивайте. Вы здесь в полной изоляции.

– И я не смогу писать до конца моих дней?

– Разумеется.

– Это подло! Вы не имеете права. Вы уже отняли у меня тех, кого я любила. Если вы отнимете еще и возможность писать, у меня совсем ничего не останется.

– Считайте, что уже ничего не осталось.

– Вы просто отвратительны.

– Не стоит преувеличивать. Что вы сейчас писали – то есть, имею в виду, тогда, 8 мая 1995 года?

– Вас это не касается.

– Отвечайте. Я хочу знать, заслуживало ли завершения то, что я не дал вам закончить.

– Идите в Главное Хранилище и прочтите мои книги, тогда узнаете.

– Подумайте головой! Если ваши книги и есть в хранилище, той книги там быть не может!

– Интересно почему?

– Потому что вы ее не дописали!

– Уже бывали случаи публикаций незаконченных романов.

– Вы меня умиляете. Расскажите же, о чем вы писали.

– Я не умею пересказывать свои книги.

– Тысяча против одного, что это была любовная история.

– Скорее можно сказать, что в этой истории помимо прочего говорилось и о любви.

– Так я и знал. Это была книжка для домохозяек. Ничуть не жалею о том, что помешал вам ее дописать.

– То есть, по-вашему, если где-то говорится о любви, значит, это история для домохозяек? «Тристан и Изольда», «Федра» – для домохозяек?

– Вы хотите убедить меня, что писали нечто подобное «Тристану и Изольде»?

– Я сейчас не о книгах. Мне хочется знать, существует ли еще любовь в двадцать шестом веке.

– Увы, такое вполне возможно. Кто знает, что творится в низших слоях общества.

– Иначе говоря, среди элиты эти древние обычаи уже не в ходу?

– Наша эпоха – время людей ответственных.

– Хотите сказать, что любовь дело безответственное?

– Самое безответственное из всего, что может быть. Посвятить всю свою жизнь, все внимание, все мысли одному-единственному человеку или двоим людям – я это называю бездарным правлением.

– Правлением!

– Нечего так на меня смотреть. Я управляю всем населением.

– Но что вам мешает при этом кого-то любить?

– Вы неверно задаете вопрос. Он позволяет предположить, что мне хотелось бы познать любовь. Но это не так: я счастлив, что это истерическое состояние мне чуждо. И прошу избавить меня от ваших насмешек и жалостливых взглядов.

– Успокойтесь, я и не собиралась. Я нахожу чудесным, что технократы, презирающие других, не знают любви. Но я-то, бедная сочинительница, познала ее и хочу вас уверить, что она причиняет страдания.

– Видите, я огорчен.

– Вижу, что вам наплевать.

– Я не постиг священных понятий и заблуждений прошлых тысячелетий. Как же ваше горе может меня взволновать?

– А вас вообще когда-нибудь что-нибудь волнует?

– Да. Когда рассуждение оказывается верным, когда умозаключения приносят реальные плоды.

– Я это понимаю. Вы разочаровали меня, Цельсий. Противопоставление разума чувствам – это общее место. Разум может волновать, согласна. Но почему же чувство не может быть движущей силой разума?

– Пустая болтовня. Расскажите лучше, что вы знаете о любви.

– Не хочу.

– Вы не хотите рассказывать о ваших книгах, вы не хотите рассказывать о вашей любви… Вы ни о чем не хотите рассказывать.

– Не люблю говорить о том, чего не передать словами.

– Значит, вы заявляете, что познали любовь, но не хотите о ней говорить?

– Это доказывает, что я действительно ее знаю. Молчание – лучшее выражение любви.

– И однако, в своих книгах…

– Говорить и писать – это разные вещи. Да и книги мои не совсем обо мне.

– Не верю ни единому слову. Вы запутались в софизмах. Прав был Монтерлан, говоря, что любовь – несусветная чушь.

– Поэтому я о ней и не говорю. Честно говоря, удивляюсь, что вы знакомы с Монтерланом.

– Зря удивляетесь. Я же вам говорил, что хорошо знаю древнеримских классиков.

– Верно. Монтерлана понять несколько проще, чем, например, Катулла.

– На мой взгляд, Катулл не древнеримский писатель. Он итальянский поэт. То, что такой разобщенный народ, как итальянцы, произошел от древних римлян, для меня одна из величайших загадок Истории.

– Разве это загадка? Все цивилизации рано или поздно гибнут.

– Только не наша.

– Шутить изволите!

– На этот счет мы располагаем совершенно ясными прогнозами.

– Таковыми, вероятно, были и прогнозы шумеров.

– Шумеры! Может, вы нас с динозаврами сравните, раз уж на то пошло?

– В самом деле, почему бы и нет? Глядя на вас, как раз о них и вспоминаешь.

– Жалкая злюка! Вы что, не понимаете, что по нынешним временам динозавр – это вы?

– Вы выставите мой скелет в музее?

– Отличная мысль. Достопримечательность: «Скелет бельгийской писательницы двадцатого века».

– Надо же, музеи еще существуют.

– Еще как существуют.

– Как-то странно для вашей эпохи.

– Напротив. Мы понимаем, что наша жизнь стала скудной. Поэтому весьма нуждаемся в музеях.

– Может, умнее было бы вернуть жизни ее изначальное разнообразие?

– Мы не можем этого сделать.

– Вы сумели вызвать извержение вулкана две с половиной тысячи лет назад, но вы не можете жить полной жизнью?

– Для прогресса это обычное дело, так что давайте обойдемся без банальностей.

– Во всяком случае, вам удалось создать самый грандиозный музей в Помпеях – музей из вулканической лавы.

– Помпеи – нечто гораздо большее, чем музей. Помпеи – сама жизнь.

– Забавные у вас представления о жизни.