Пат мучился от бессонницы, поздно засыпал, рано вскакивал и сразу сваливал из дома. Бродил по городу, пытался научиться ориентироваться в нем, но сосредоточиться не мог. Он постоянно терялся, не мог запомнить ни одного кривого переулка, ни одной магистрали, внезапно превращающейся в тупик. С каждым днем Пату все сложнее было вобрать в себя этот город. Он понимал, что брюзжит как старый хрен, и от этого еще больше раздражался. Вечно он путался в названиях улиц, вечно не знал, куда смотреть, когда дорогу переходишь. И монеты эти еще дурацкие, никакой в них не было логики. Почему столько народу на тротуарах? Почему все так дорого? У Пата денег не было совсем, так что оставалось только ходить и смотреть. Ходил он в основном по бесплатным музеям, от которых у него быстро поехала крыша: десятки комнат в Национальной галерее, тысячи экспонатов в Британском музее и Музей Виктории и Альберта в придачу Под конец у Пата случился передоз культурных ценностей.

В последний день Пат забрел в галерею «Тейт модерн». Его потрясла бесшабашность тамошних творцов и размах всего мероприятия. Осмотреть галерею целиком было невозможно, как невозможно целиком увидеть океан или небо. Может, дело было в недосыпе, но Пата аж затошнило от всего этого великолепия. Он бродил среди сюрреалистических полотен и удивлялся странному, извращенному уму их создателей. Бэкон, Магритт и особенно Франсис Пикабиа, который, если верить аннотации, разделял мир на две категории: никому не известные ничтожества – и неудачники. Пат ощущал себя жуком под лупой. Жгучие лучи искусства буравили в его несчастном, лишенном сна черепе дыру.

Пат вышел на улицу. Воздуха не хватало. Снаружи тоже творилось какое-то сумасшествие. Мост Миллениум, продукт космической эры, словно ложка в рот, входил в арку собора Святого Павла. Лондон с хрустом перемалывал цвета, эпохи и жанры. Здесь смело соседствовали модернизм, неоклассицизм, викторианские особняки и небоскребы.

Пат перешел через мост и остановился послушать квартет: виолончель, две скрипки и клавиши. Приятное разнообразие, Бах над Темзой. Пат присел, чтобы отдышаться, и его поразил профессионализм совсем еще молодых ребят. Играли они блестяще. И это уличные музыканты! А ему-то что тут ловить? Гитаристом он был слабеньким и всегда этого стеснялся. Нет, ритм держать Пат мог и на сцене знал, как себя вести, но настоящим музыкантом в их группе был Бенни. Вместе с Бенни они написали сотни песен. А вот сейчас Пат послушал, как дети, не надрываясь, лабают сложный канон, и осознал смехотворность своих композиторских потуг. Даже лучшие его песни на музыку никак не тянули. Так, поделки, для заумных бездарей сгодится. Оказалось, что за всю жизнь Пат не создал ничего просто… прекрасного. Канон Баха был похож на старинный собор, а песни Пата – на грузовик: обаяния и наглости примерно столько же. Для Пата музыка была просто позой, подростковой агрессивной реакцией на изящество мироздания. Чихать он хотел на всякие художественные изыски. А теперь вдруг ощутил горечь и пустоту. Никому не известный неудачник. Ничтожество. Пат попал сразу в обе категории.

И тогда он сделал то, чего не делал уже много лет. По пути домой Пат зашел в музыкальный магазин с огромной красной вывеской «Безбашенные диски», побродил немного по залу для вида, а потом попросил у продавца «Молчунов».

– А, ну да, – парень натужно вспоминал, – конец восьмидесятых – начало девяностых, такой мягкий панк-поп-рок.

– Ну, не такой уж и мягкий…

– Или это гранж?

– Нет, гранж был уже после.

– Ну да. Нет, у нас ничего из них нет. Мы тут более… актуальную музыку продаем.

Пат поблагодарил и вышел на улицу.

Наверное, потому-то он и переспал с Уми, когда вернулся. А может, просто она была одна и в нижнем белье, и Джо с Куртисом ушли в паб смотреть футбол.

– Можно я присяду? – спросил Пат, и она закинула ноги на спинку дивана, чтобы освободить Пату место. Он посмотрел на ее белье, а через пять минут они уже целовались и кувыркались, неуклюжие, как дорожное движение в Лондоне (Уми: «Главное, Курти не говорить»), а потом наконец нащупали ритм. Для Пата Бендера хороший трах был проверенным способом вернуть уехавшую крышу на место.

Они лежали, касаясь друг друга ногами, и Уми расспрашивала его о личной жизни, как будто обсуждала экономическое положение страны или выясняла ходовые качества новой машины. Пат отвечал честно, но кратко. Ты женат? Нет. И даже не был никогда? Нет. И не собирался? Нет. А как же та песня, «Лидия»? Разве эта Лидия – не главная любовь всей его жизни? И почему все так серьезно воспринимают слова этой песни? «Главная любовь всей его жизни», бред какой! Нет, когда-то он и сам так думал. Они снимали квартирку и жарили шашлыки на балконе, а по утрам в воскресенье вместе разгадывали кроссворды. А потом Лидия застала его с другой. «Если ты меня любишь, то это даже хуже. Значит, ты просто жестокий человек», – сказала она.

Да нет же, ответил он Уми. Какая там любовь всей жизни? Просто девчонка. И они перешли к обычному трепу. Откуда он? Из Сиэтла, хотя много лет прожил в Нью-Йорке, а сейчас вот в Портленде обосновался. Семья? Только мать. А отец? Пат его почти не знал. Он продавал машины. Хотел быть писателем. Он умер, когда Пату было четыре года.

– Как жалко! Вы с мамой, наверное, очень дружите?

– Вообще-то, я с ней больше года не разговаривал.

– Почему?

И он вдруг вспомнил один вечер. Лидия с матерью объединились и наехали на него («Пат, мы за тебя переживаем» и «сколько можно?»). В глаза они ему не смотрели. Лидия познакомилась сначала с Ди, а уж потом с Патом. Они с матерью вместе играли в театре в Сиэтле. Обычно все подружки Пата жаловались, что он грубиян, что он обижает их, а Лидия все больше говорила про то, как он расстраивает маму. Не появляется месяцами (пока деньги не понадобятся), не держит данное слово, не вернул ей долг. Так нельзя, повторяла Лидия, это ее убивает. «Ее», с точки зрения Пата, относилось к обеим женщинам. Чтобы они угомонились, Пат завязал со всем, кроме бухла и шмали. Они с Лидией протянули еще год, а потом заболела мать. Если подумать, в тот самый вечер, когда Лидия с матерью на него напали, вся их любовь и закончилась.

– А где она сейчас? – спросила Уми. – Твоя мама?

– В Айдахо, – нехотя ответил Пат. – В Сэндпойнте. Она там театром руководит. – И неожиданно добавил: – У нее рак.

– Жесть какая! – Оказалось, у отца Уми лимфома.

Пат не стал расспрашивать ее, что да как, она ведь тоже его не расспрашивала.

– Это тяжело, – просто сказал он.

– Даже не знаю, как… – Уми помолчала, глядя в стену. – Мой брат постоянно твердит, что папа отлично держится, что он очень храбрый. А по-моему, его жизнь – сплошной кошмар.

– М-да… – Пату стало неловко. – Ну что делать…

С его точки зрения, все послепостельные правила вежливости он соблюл, во всяком случае, американские правила. Как тут у них в Англии принято, он пока не выяснил, случая не было.

– Ну ладно… – Он встал.