клинике Хрипунов лаконично сказал – моя племянница, а мог бы и вообще ничего не объяснять, каждый день он уезжал на работу, возвращался, она выходила к дверям, скособочив голову от радостного смущения, и он, не раздевшись, не опомнившись, прощупывал ее лицо холодными, жадными пальцами сумасшедшего слепца, проминал, как будто хотел вылепить заново, как будто что-то мог изменить. Потом переводил дух и коротко распоряжался – селен больше не пить. С завтрашнего дня – двухнедельный курс энтеросгеля. Она опускала глаза, послушно кивала, и каждый раз Хрипунову казалось, что он забыл сделать что-то очень важное. Сделать или сказать.

Однажды утром он проснулся от отвратительного запаха, тошнотворно-сладкого, знакомого, было часов пять – рано даже для него, для первой чашки кофе, первой сигареты, он любил бывать по утрам один, да, собственно, он всегда и был один: Анна, бросившая институт (давай выбирать, девочка, – или одно или другое), вставала не раньше одиннадцати, экономка приходила в десять, все жили в разных измерениях. Каждый – в своем. Пахло все сильнее, и Хрипунов нехотя вылез из постели. Упражнения для кистей рук. Десять, девять, восемь… Ледяной душ. Лезвие с тихим хрустом ползет по щеке, сизоватой, худой – по-хорошему при такой щетине бриться надо два раза в день, но лень. Хоть что-то могу я в жизни делать неправильно? «Crave» воткнул в лицо миллион цитрусовых иголок. Но чем это воняет в доме, черт возьми?

На темной предрассветной кухне сидела Анна, в лиловом табачном нимбе, на столе – две тарелки с манной кашей, крутой и круглой, как коленка привокзальной буфетчицы, две дымящиеся чашки с чаем, маленькая заполошная свечка, заплакавшая синее блюдце. Хрипунов взял свою порцию, вывалил в мусорное ведро, отобрал у Анны сигарету, отправил туда же, сел напротив, жадно, обжигаясь, закурил.

– Ненавижу манную кашу. С детства.

Она помолчала, собираясь с силами, а потом виновато сказала:

– Сегодня полгода, как мы знакомы.

Хрипунов поднял глаза от пепельницы – те же джинсики, тот же свитерок, даже хвост стянут той же аптечной резинкой, только волосы стали лучше, налились живым рыжеватым блеском, да за окном летит на фонарный свет мартовский снег, жалкий, грязноватый, сиротский. Полгода. Он встал и в первый раз за все это время обнял ее, прижал к себе, головой к животу, как маленькую, пробормотал успокоительно, чувствуя, как прыгают под ладонью острые плечи, – прости меня, ребенок, я, правда, не хотел, ну прости, потерпи еще самую малость…

В тот день он приехал из клиники на час раньше обычного, с огромным букетом долгоногих роз, и немедленно потащил растерянную Анну по магазинам, один Бог знал, как он их ненавидел, вот эту дубленку, пожалуйста, и эту, нет, мерить мы не будем. Три вон тех свитера и вот этот. И джинсы к ним, нет, не эти. Да, спасибо. Наверно, надо было позволить ей самой, но Анна стеснялась – своих дурацких ботинок, дешевой куртки, заоблачных цен, вертлявых заносчивых продавщиц. Оживилась она только один раз, потянувшись к какому-то жуткому платью, красному, синтетическому, с возмутительными бисерными висюльками по драному подолу, но Хрипунов одернул ее одним взглядом и подтолкнул к бесконечным рядам пыточных остроносых туфель. Я не умею на таких шпильках… Ничего, научишься.

Перед сном он постучал к ней в комнату – Анна, ссутулившись, сидела на постели, куча неразобранных пакетов громоздилась в углу. Хрипунов протянул ей кредитку. Распрями плечи. Это тебе на всякие мелочи. Она кивнула. Завтра купишь себе мобильный. Она кивнула еще раз и тихо спросила – чеки вам отдавать? Какие чеки, не понял Хрипунов, у нас на следующей неделе еще одна ринопластика. Хотелось бы, чтоб последняя. И еще – впредь никаких сигарет. Ни при каких обстоятельствах. Ни до операции. Ни после. Надеюсь, это будет понятно с первого раза. Спокойной ночи.

* * *

Крючок пластинчатый по Дюпюитрену. Крючок пластинчатый парный (по Фарабефу). Сухожильный для пластики кисти однозубый. Крючок хирургический двухзубый острый. Крючок-канюля по Азнабаеву. Крючок для раздвигания краев раны на веках.

* * *

В начале мая, когда с лица Анны сошли наконец все синяки и отеки, Хрипунов привел ее в смотровой кабинет и под безжизненным, ослепительным светом гигантских ламп (ни единой тени, ни единой помехи, ни единого сомнения) осмотрел получившуюся работу. Он не сделал ни одной ошибки. Сохранил все пропорции. Учел все до тысячных после каждой запятой. Это должно было быть то самое лицо, которое он хотел. Должно было быть. Но – не стало. У него ничего не получилось.

Ничего.

Анна доверчиво сидела на стуле, сложив на коленях маленькие твердые руки.

– У тебя есть купальник? – мертвым голосом сказал Хрипунов, и она вскинула на него растерянные перепуганные глаза.

– Нет.

– Тогда купи. Послезавтра мы улетаем в Италию.

– Зачем? – растерянно спросила она.

И Хрипунов, чувствуя, как неудержимо дрожит и дергается подбородок, честно ответил:

– Не знаю.

Часть четвертая

Жертва

Ресторан был, по хрипуновским привычкам и понятиям, так себе – типичное пятизвездное заведение с загнанными официантами, пафосным меню и посудой, которая изо всех сил делала вид, что принадлежит к первому классу. Впрочем, немцев почти не было, но ведь приличные люди вообще не ездят туда, где много немцев.

Хрипунов посмотрел на часы – двадцать ноль пять – и непроизвольно поморщился. Он, кажется, ясно сказал, что ужинать будем в восемь. И тут же, словно повинуясь его недовольству, в дверях появилась Анна, в очень простом, очень открытом, очень легком платье, на груди и на бедрах отливавшем почти ночной бархатистой чернотой, но все-таки не в черном – густо-густо фиалковом, даже анютино-глазковом. В хрипуновском детстве эти цветы с насупленными, почти гитлеровскими мордочками неизбежно втыкали во все городские клумбы. Волосы приглажены до атласистого, живого блеска и стянуты на затылке (слава Богу, аптечную резинку он выкинул своими руками), губы и незагорелые, желтоватые плечи чуть-чуть блестят. Несколько скучающих самцов проводили ее быстрыми щупающими взглядами: неплохо, может быть, даже очень неплохо. Но разве этого он хотел?

– Извините, что опоздала.

– Ничего.

Они поужинали молча, будто супруги, истомленные тридцатью и тремя годами брака – такого скучного, что ни у кого не осталось сил ни на ненависть, ни на заботу. Чай или кофе, машинально поинтересовался Хрипунов, отодвигая едва тронутую тарелку и заранее зная то же самое, что знала она: нельзя ни того, ни другого, тем более на ночь, утром под глазами будут мешки, а вот восемь стаканов ледяной воды в течение дня –