Жар штыря в секунду высушивал всю слюну, какая была на нёбе, на языке, на губах, и они приклеились друг к другу, как руки зимой к ледяной колодезной цепи; тогда фюрер приложился к нему щекой. Так он на секунду замер, счастливый, но несколько обеспокоенный тем, что его собственный худенький, хилый отросточек бессмысленно целился в пустоту. Затем он прополз вдоль своего дружка, который чуть откинулся на бок, и его руки заставили хлынуть из орудия юноши новый град цветов.

«Он меня убьет, — думал Поло. — Раз ему не обвинить меня открыто, меня возьмут да и отравят. А то так просто всадят пулю в башку. Быстренько обтяпают это дельце прямо здесь, в саду». Эта мысль покончила с эрекцией, и Гитлер с удивлением увидел, как потрясающий член скукоживается, размягчается, уменьшается в размерах и тонет в коричневой волосатой мошонке. Это удивило и покоробило его самолюбие. Его ловкие пальцы принялись искать в вялых складках ослабевшей плоти островок тверди и с величайшим тщанием возродили его совершенную и завершенную форму органа обожания. И тут уж руки не оставили его в покое, пока он не выплеснул свою начинку. На секунду к Поло вернулась надежда, умиротворенное доверие к судьбе. Но тут, отвернувшись, чтобы застегнуть ширинку, он увидел на стене фотографию фюрера, так похожего на того человека, чей сладострастный хрип он только что слышал. Страх в три прыжка прискакал с другого конца света и обрушился ему на плечи. Он сделал шаг по ковру. Гитлер встал сзади, готовый, если что, вмешаться. Поло выжидал и застегивал пуговицы медленномедленно. Рот его был полураскрыт, глаза вытаращены. Он рассматривал биде из белого фаянса, бумажные обои, бедную меблировку. В молчании он слушал, как Земля вертится вокруг своей оси и вокруг Солнца. Он испытывал страх. Он исходил страхом, словно потом. Даже не дрожал. Из всех пор, пропитывая синюю дерюгу спецовки, сочилась некая очень легкая, светящаяся пенистая субстанция, обволакивающая тело целиком и, казалось, оставляющая за ним след, как дымовая шашка за морским судном, чтобы можно было укрыться в этом облаке, исчезнуть. Ужас делал его невидимым. В этом сгущающемся сиянии он уменьшался в размерах, становясь не выше травинки, и чувствовал себя в безопасности. Кожа сморщивалась, как мехи аккордеона, и ежели в припадке нечеловеческой смелости (разумеется, невозможной в центре этой молочно-белой вьюги, наполнившей все ослепляющим светом) он бы снова расстегнул ширинку, то увидел бы, что собственный его отросток, обычно довольно неприглядно отвисающий, весь подобрался, укрылся в крайнюю плоть, словно вокруг стояли трескучие морозы, и едва висел в своем жалком обличье. Медленно он подошел к окну, поднял гипюровую занавеску и принялся грустно глядеть, как течет Сена.

……….

Измученный усталостью, с подведенным животом, Ритон почувствовал, что наружу просится пук. Он сжал ягодицы, попытался вернуть его внутрь, чтобы он взорвался где-нибудь в кишках, но его доспех сжимал его, затрудняя все движения, и с какой-то минуты газ, который он пытался не выпустить, не пожелал оставаться внутри. Он пукнул. В ночи звук получился глухим и довольно коротким, поскольку он не дал ему воли. Солдаты сидели за его спиной в комнате.

«Это ж немцы, — подумал он. — Может, они и не разберут, в чем дело».

По крайней мере, он на это понадеялся. Сами солдаты перед ним не стеснялись. Вот уже три дня он жил на войне и успел выяснить, что у самых суровых воинов с самыми свирепыми повадками нутро гнилое. Но, не подражая их примеру, он не осмеливался забываться рядом с ними, давать себе полную свободу, но в этот вечер его уж очень мучительно допекло. Эрик поднес палец к губам и шутливо шепнул: «Тссс!» — словно ночь способна услышать и самый тихий шум. А затем неприметно улыбнулся. Ритон еще больше уверился в его человечности. Он-то сам еще жил в мире, где не отваживаются прилюдно перднуть. Смерть отошла от нас. У обоих звенело в ушах, в них поселились сверчки тишины. Раздался отдаленный выстрел. Ритон вздрогнул. Этот фатальный снаряд увенчивала очень красивая головка с вьющимися волосами. Эрик узнавал и не узнавал мальчонку, повстречавшегося в метро. Образ, хранимый в памяти, и теперешний вид в этом воинском облачении соотносились как улитка и ее зародыш, когда-то встреченный еще без панциря. Схимник без пещеры в горе, где бы ему окончить свои дни. Тот парнишка из метро и из всех прочих встреч еще не обрел ни душевной твердости, ни роскошного доспеха, надобных, чтобы встретить один на один смерть, свободу и позор. Тогдашнее очаровательное молодое существо, быть может, сестра вот этого парня, более нежное создание. Никому не ведомы чудеса, происходящие с ребенком, который прогуливается, поет, насвистывает и вдруг оборачивается высокоточным инструментом смерти, чье самомалейшее движение, даже нахмуривание брови, слишком элегантная игра с невидимым веером — все выдает волю к разрушению. Перед Эриком предстало самое удивительное создание, какое способен увидеть немец: парижский гамен, предающий свою родину, но этот маленький предатель был полон дерзостной смелости. Вот и сейчас он, как настоящий убийца, что-то подстерегал, готовясь прикончить.

Ритон прошептал:

— Ничего нет.

— Что? Ничего? Нихт?

— Нихт.

Чтобы вымолвить это последнее слово, которое он, как все парижские мальчишки, переиначил в «никс», Ритон повернул голову и откровенно заулыбался. Его улыбка тронула Эрика, и он ответил тем же. Над ними простиралось звездное небо. Растрепавшиеся кудри придавали облику Ритона еще больше жестокости, улыбка не разрушала впечатления. Ночь не оставила своими заботами и усталое лицо Эрика. Она сделала веки запавшими, подсушила плоть, которая теперь гляделась высеченной из камня. Она оттянула вниз тень носа, а от четырехдневной щетины исходило слабое и мягкое белесое сияние. Некоторое время они глядели друг на друга, разделенные автоматом Ритона. К ним босиком приблизился сержант и встал у них за спинами. Его молчание ненадолго присовокупилось к их обоюдной тишине. Сержант тихо спросил у Эрика, не заметил ли тот чего-либо подозрительного. Ничего не было. Он велел ему уйти с балкона, а Ритону, взяв того за руку, попытался, очень медленно выговаривая слова, объяснить:

— Ты… должен… снять… патроны.

Ритон молча попытался дать понять, что желает сохранить свой доспех, но сержант настоял. Ритон повернулся, чтобы пойти за сержантом, и тут-то его глаз зацепился за что-то странное, чего он не приметил, когда прыгал: какой-то лоскут, свешивавшийся из окна дома слева. Наклонившись, он разглядел широкие полосы американского флага. Он подумал не о том, что там разместились враги, а словно бы о каком-то тайном знаке, поданном ему. Он вошел в комнату. С бесконечными предосторожностями Эрик и сержант освободили его от набитых металлом обойм. Поскольку действовали они в молчании, внимательно следя за каждым своим жестом, рты у всех троих остались полуоткрытыми. Им потребовалось немного воды, чтобы смочить пересохшее нёбо.

— Wasser…

Ритон произнес это слово, сделав из указательного пальца подобие висящего над открытым ртом водопроводного крана без воды.

— Вассер, сержант… Пить…

— Нет.

— Пить…