«А что здесь такого?»

Он был влюблен в мужчину. Такое встречалось. Его зазнобило от невероятной близости цели.

«Люблю его безу…»

Даже в мыслях он не мог добраться до конца слова «безумно». Зародившись в словах «Я его люблю», страсть продолжала расти, длиться, увеличиваться с сумасшедшей скоростью, оставляя задохнувшимся на полдороге к этому головокружительному слову, заканчивающемуся только содроганием, хотя начало его брало жизнь в самом теле Ритона, оно там бродило, а теперь впервые помыслило, чавкая от сладострастия, но исходя безнадежностью, об Эриковом орудии любви. Представить его себе в подробностях Ритону мешало слишком сильное смятение, он разглядел только заметное вздутие между ног под черными штанами. Потом он вдруг забоялся, что Эрик прознает про его желания и оскорбится, однако почти тотчас горделивое сознание собственной красоты придало ему уверенности.

«Девок здесь не видать, а значит, я того, еще услугу ему окажу, а то нарвется на какое-нибудь завалящее гнилье».

Сделав это умозаключение, он принес свое тело солдату в дар. Он это тотчас понял сам и с милой, не без наивности, уступчивостью приготовился принять любую позу, какая тому понравится. Но вдруг он осознал опасность подобной авантюры. А что, если все солдаты пожелают его попялить? Они ж немцы, кряжистые, угловатые, все из одного куска, а он тут самый молодой и слабый, к тому же одинокий, да еще француз. Они наверняка не откажут себе в таком удовольствии. Дураками были бы, ежели бы отказались. Они сильнее, им и карты в руки. В каком-то смысле это в порядке вещей. Семеро пыряльщиков на одну дырку…

«А, была не была…»

Он попытался с большей обстоятельностью представить себе Эриков шкворень. Вообразил его огромным, тяжеловесным в своей зажатой руке. Сделал легчайшую попытку протянуть руку, но она осталась на его собственном бедре. Уже от этого едва намеченного жеста у него перехватило дыхание. За самой обыкновенной открываемой дверью, быть может, просыпается дракон с многократно кольцами обвитым вокруг себя чешуйчатым телом. Если собаке слишком пристально посмотреть в глаза, она способна прочитать вам стихотворение неслыханной красоты. Вы можете уже давно быть психом, а узнать об этом только сейчас. А в мешке, повешенном на крюк вешалки, возможно, таится змея? Будьте осторожнее. Из самого маленького пятнышка тьмы, из какого-нибудь потаенного уголка ночи могут выскочить вооруженные до зубов бродяги, связать вас и утащить. Ритон чуть подождал, чтобы перевести дух. Все тело Эрика от макушки до пяток вытянулось вдоль его тела. Любовь, открывшаяся в самый опасный для нее момент, придала ему такую свирепую силу, что он чувствовал себя в состоянии одолеть дюжину драконов. Гибельной представлялась не смерть, а любовь. Он изловчился прикинуться спящим. Стал шумно дышать. Мысль об Эриковом члене преследовала его, и с выступившими на глазах слезами он попытался было протянуть левую руку, но, прежде чем завершить жест, понял, мысленно продолжив его, что ему будет сложно расстегнуть ширинку. Он чуть повернулся влево.

«Ширинка. Ее только недоставало».

И потом. Чего Ритону бояться осуждения, если завтра он будет мертв, да и на что ему жизнь, если он любит Эрика? Очень ловко он симулировал невольный жест спящего и положил свою стопу в сером мягком носке на ногу Эрика. Жест получился очень натуральным, без каких-либо опасливых подрагиваний. Но что это только первая фаза объятия, которое могло бы сжиматься и сжиматься, он почувствовал лишь тогда, когда, затаив дыхание, вытянул правую руку, чуть прикоснувшись к Эриковой ляжке.

«Если он поймет, что я делаю, как он со мной обойдется?»

Плевать. Завтра все будут убиты. Один день пытки ничего не стоит. Он мягко надавил рукой — чуть сильнее. Не видя, на ощупь, он старался найти нужное место. По складкам одежды и положению собственной руки понял, что он на середине ляжки. Если Эрик сейчас проснется, подумает, что виноват тут только сон. Шалея от страха и наглости, он зашарил дальше, поверху, почти не касаясь ткани. Эрик спал.

«Но когда спят, он не стоит».

Рука поднялась с той же осторожностью. Она достигла ширинки и нащупала ее. Ритон едва дышал. Его собственный хвост безумствовал, и он наяривал его все пуще. Сокровище было на месте. Его легкая боязливая рука на секунду зависла над ним. В комнате не слышалось ни звука. Очень далеко грохнул еще выстрел.

«Это какая-то заварушка в Буэнос-Айресе, — подумалось ему. — Где-то чертовски далеко». Его рука повела себя более уверенно: паря над гнездом, она благословляла его обитателя или подстерегала его. Сердца семи немецких солдат должны были забиться быстрее. Нет сомнения, что Ритона завтра убьют, но перед этим он прикончит немало французов: он влюблен.

«Что мне эти недоноски! Да положил я на них: мудаки они, и все тут. Хоть пешие, хоть конные. Ну, кое-кого я прежде уложу…»

Именно вот этой правой рукой. Невольно он нажал указательным пальцем на невидимую гашетку, но тут мизинец стукнул по ткани и замер: он как бы постучался во врата тьмы и увидел, что они отворяются, а за ними — смерть; он замер, сжав кулак, а затем постепенно стал ослаблять его, мягко опуская в пену пучины.

Это жилище было меченым. Обычно так говорят о лице, судьбе, юноше. Где-то был начертан знак беды, совершенно незаметный, на краешке двери в левом углу или на стекле — случайным движением руки какого-то жильца. И весьма возможно, на первый взгляд он выглядел совершенно безобидно, и в первую секунду вы бы не обнаружили ничего странного: паутина на люстре (поскольку таковая висела в гостиной) или сама люстра. В доме пахло смертью. Опустив легонько руку на мошонку Эрика, Ритон мог умереть. Дом был заминирован. Скользил к смертоносному провалу. Если смерть такова, она сладка. Ритон уже не принадлежал никому, даже Эрику. Пальцы Ритона разжались, распустились, как солнечные лучи, и выпустили чувствительные листочки. Рука отдыхала. Голову он положил на левую руку, и очарование позы сказывалось на состоянии души. Он перебил не так много французов, то есть не так дорого заплатил за это мгновение. Если дом взлетит на воздух, значит, он весь заряжен. Если сгорит — воспламенит его любовь. С бесконечными предосторожностями Ритон вытянул из кармана носовой платок, не произведя ни звука, смочил его слюной и просунул себе в ширинку между слегка приподнятыми ногами, чтобы чисто вытереть «медный глаз».

«Думаешь, тебе туда вкатят заряд? А чем черт не шутит?» Он не так желал подготовиться к соитию, как к любви. Он немного потер, вытянул снова платок, чтобы смочить его посильнее, счастливый, что нос и губы впитают запах собственного пота и дерьма. Эти тайные и точно исполненные предосторожности наполнили его радостью.

Как ему бы и хотелось, вокруг здания и даже в нем самом, где трудились орды насекомых, народ зашевелился. К окнам приколачивали разноцветные бумажные гирлянды, к электрическим проводам привязывали цветы, от окна к окну протягивали цветные ленты, фонарики, красили в кромешной тьме ткань, женщины шили флаги, дети готовили для салюта порох и пули. Вокруг квартиры каждый прилаживал удивительный катафалк, собранный из ребяческих сочетаний сине-красно-белого, переплетавшихся более замысловато, чем в арабесках на переплетах, которые называют «богатыми». В ночи половина Парижа в молчании сооружала свежий костер для семерых мужиков и ребенка, вторая половина стояла на страже.