Старый волк. Последнему в борьбе за самку ничего не светит. Все трое надоедают самке, она их кусает, но они несколько дней терпеливо её преследуют. Развязка наступает неожиданно. Старик и Вожак набрасываются на Трёхлетка и вдвоём расправляются с ним. Вожак победоносно смотрит в сторону самки, оставляя незащищённой шею. Старик молниеносным ударом вспарывает ему шейную артерию. Самка равнодушно наблюдает за происходящим. Достаётся она Старику. Любви тут, конечно, нет. Но ведь и баснописец пишет про зверей, а видим мы людей. И пол здесь не важен, может быть и наоборот — три самки и один самец.

— Ну и какова же мораль у твоей басни?

— Не у моей, а у Джека Лондона. Мораль такова: в любви побеждает не самый достойный, а тот, на чьей стороне сыграет случай.

— А какие женщины тебе в жизни встречались?

— Ой, разные! Про «медсестричку Зиночку» ты слышала. Или вот из той же серии. Года три назад жду поезда на Курском вокзале. Сижу, думаю о своём, садится рядом женщина. И как-то подозрительно мне стало: чего она так близко села, если вся лавка свободна. А отодвигаться как-то неудобно мне. Ну ладно, думаю. Тут она меня толкает локтём. Я ей: «Что сие значит?» Она мне: «Понравился, значит». Я посмотрел на неё. Описывать её облик не стану, но мне показалось, что спала она под лавкой и неделю не умывалась. Я удивлён был безмерно. Думаю: «Я побрит, прилично одет, шляпа у меня новая — как она во мне родню нашла?»

— Ну и чем кончилось общение с родственной душой?

— Я сказал: «Некогда мне» — и быстро ушёл. Я потом долго думал, но так и не смог ничего понять, а только удивлялся. В общем — разные встречались. Проще сказать — какие никогда не встречались.

— И какие же?

— Мне ни разу в жизни не встречались великодушные женщины.

Надя удивлённо и вопросительно посмотрела на Ивана, но он, предугадывая её мысль и слова, жестом остановил её:

— Я понимаю тебя: говорить подобное бестактно и оскорбительно, как говорить рядом с красивой женщиной, что красивых не бывает…

Надя не дала ему продолжить:

— Какой ты неотёсанный ещё, товарищ Лукин, — рядом с любой женщиной нельзя говорить, что красивых женщин нет.

— Согласен, согласен, но ты могла бы понять и оценить, почему я оговорился в последней фразе: ведь я разговаривал с тобой.

— Ну хорошо — я тебя великодушно прощаю, — она сделала театральный величественный жест рукой, — продолжай.

В разговоре с Иваном Надя часто играла роль царственной особы, снисходящей до её подданного. Иван это прекрасно понимал, он не обижался, а восхищался её картинно-сценическими жестами. Он знал, что она испытывает к нему добрые чувства, иначе она не стала бы проводить с ним столько времени. Вот только одних добрых чувств от неё ему было мало.

— Так вот: мне не встречались великодушные. Но! Есть одно маленькое «но». Великодушие — не повседневная вещь, как утреннее приветствие, оно, если оно есть, проявляется в исключительных обстоятельствах. Вероятно, в моей жизни и в жизни встреченных мной женщин не было таких исключительных обстоятельств.

— Как знать, может быть, ещё встретишь.

Иван задумался после этих слов Нади и возбуждённо произнес:

— Нет, совсем забыл — была ещё одна женщина, встреча с которой меня ввела в неописуемое изумление.

— Что, такая красивая?

— Красивая? Странно: у всех женщин неискоренимый предрассудок, будто в женщине главное — красота.

Как всегда, Надя мгновенно и точно парировала удар:

— Это потому, что мужчины их постоянно в этом убеждают… Ну ладно, продолжай.

— Нет, здесь дело не в красоте… Хотя ты права… но в ней была красота особая — просветлённая красота простых лиц, я такие лица позже встречал в Троице-Сергиевской лавре.

Надя удивлённо посмотрела на Ивана, хотела что-то сказать, но удержалась. Иван же рассказал действительно странный случай:

— Дело было так. Я ехал на электричке к родственникам. Путь был дальний — более часа. Садится напротив женщина, одета просто, с корзиночкой на коленях, с которой ходят по грибы. Ей лет 60, в платочке, в корзине у неё сверху батон, яйца и лук торчит. Через две остановки подсаживается к нам мужик, совершенно посторонний для этой женщины. И как-то мне странно стало, что они так быстро сошлись. Уже через пять минут они обсуждали, как редиску сажать и как правильно пить вино: надо налить в рюмку, закрыть ладошкой вот так, а потом залпом выпить. А мне их разговоры непонятны и мелочны. Я на следующий год получаю диплом МГУ. Я сижу и с серьёзной рожей чванливо думаю о высоком, а тут обыватели несут какую-то чепуху. Я стараюсь не слушать, смотрю в окно и думаю о своём. Потом мужичонка уходит. Женщина посмотрела на меня и стала как будто к чему-то прислушиваться. Знаешь, так бывает, когда человек хочет что-то услышать, он поводит головой, направляя ухо к источнику звука. Но слушать было нечего — обычный шум поезда. Уловив какие-то неведомые для меня сигналы, она мне вдруг говорит: «А хотите, молодой человек, я вам про вас всё расскажу?» «Расскажите», — говорю я с невольной улыбкой, а сам думаю: да откуда что она знает, если я ни слова не произнёс, а видит она меня впервые. И тут она спустила меня с моих высот, так что я в буквальном смысле открыл рот — я даже почувствовал, как он открылся. Я смотрю на неё широко открытыми глазами и не могу ничего сказать: так я был удивлён.

— И что же такое она тебе сказала — удивилась уже Надя.

— Она сказала, что я целеустремленный, надёжный, человек долга и ещё много хороших слов. Не стану их перечислять, главное другое — именно таким я себя тогда считал. Я, когда опомнился, говорю ей: «Это всё хорошие слова, а скажите что-нибудь плохое». Она мне отвечает: «Плохого не стану говорить».

— Она плохого не нашла? Странно, она просто тебя пожалела, — с доброй улыбкой заметила Надя.

Иван помолчал и продолжил:

— Не в том смысле, что ей нечего сказать обо мне плохого, а что она просто не станет этого говорить… А мне ужасно хочется ещё что-нибудь узнать, но я уже подъезжаю к своей станции, а теперь вот корю себя: надо было остаться. Просто мне можно было сойти сейчас, а можно было ещё проехать десять минут. Но я постеснялся остаться: я думал, если она так прочла меня всего насквозь, то она почувствует, что я хочу остаться. Я теперь не понимаю, чего я стыдился — ведь ей