Спустя десять лет, попав в Марсель, я посетил замок Иф, огромную крепость с тремя башнями на скалистом острове, к которой ведут ступени, выбитые в камне. Из одних тамошних камер видно море, из других – ничего, и, помню, я подумал, что хуже: жить в темнице, где есть только стул, соломенная лежанка да кувшин и куда, если повезет, заглядывают, скрашивая твое одиночество, крысы, или же постоянно видеть сквозь решетку синий морской простор и знать, что он для тебя недоступен? Здесь содержались знаменитые узники, причем самые знаменитые – в каменных мешках. Вот в этом, рассказывал гид, сидел аббат Фариа, а вон в том – Эдмон Дантес. И кто-то проделал между ними лаз – может, это и правда дело рук персонажей Дюма? Никто не знает и не хочет знать, рассказу писателя хочется верить, вот люди и верят. Глядя на две соединенные лазом камеры, такие мрачные, сырые, тесные, где даже днем темно, как ночью, а ночью тихо как в могиле, я почувствовал острую жалость к Дантесу и сказал своей спутнице Марион: “Подумать только, он провел здесь почти пятнадцать лет!” – сказал и искренне порадовался, что ему удалось убежать.

124

Бальзак на смертном ложе звал Бьяншона, врача из “Человеческой комедии”. Говорил, что спасти его может только Бьяншон.

125

В Санкт-Петербурге показывают дом Раскольникова, в Вероне туристы целуются под балконом Джульетты.

126

В Старой Ницце на площади Россетти на фасаде дома Антонии Каф висит табличка: “На этом месте началась любовь героев романа Жюля Ромена «Сладость жизни» – продавщицы газет Антонии и студента Жалле”.

127

В расцвете славы Оскар Уайльд, которому, как писал Пруст, жизнь еще, увы, докажет, что бывают несчастья похуже тех, что причиняют нам книги[57], сказал, что смерть Люсьена де Рюмабпре в “Блеске и нищете куртизанок” была одной из величайших трагедий в его жизни.

128

Я сам оплакивал смерть Арианы и Солаля.

129

И я искал Пекельного. Поверил в эпизод из седьмой главы “Обещания на рассвете”. Потому что эту сцену не читаешь, а видишь. Читатель видит вас обоих: печального боязливого человека-мышку с порыжевшей от табака бородкой и мальчика в коротких штанишках и тиковой курточке, в большом, не по размеру, берете и в галошах, в которых он топал по улицам Вильно. Ты носишь гольфы до колена, тебе девять лет, и мы все тут – в доме шестнадцать по улице Большая Погулянка.

Первое, что я почувствовал после “Ревизора” – вернее, второе, после шока, – это огромное облегчение: значит, Пекельному не довелось столкнуться с красными и с коричневыми, увидеть войну и, главное, получить пулю в затылок. Третьим чувством была огромная печаль: так ведь и жить ему не довелось! И наконец, четвертым – желание усовестить Ромена: как же так? Выходит, этой сцены, на лестнице, а потом у Пекельного дома, когда ты пожирал рахат-лукум, а он рассматривал тебя, внимательно рассматривал виленского мальчугана, который станет французским посланником, кавалером ордена Почетного легиона, великим драматургом, Ибсеном, Габриеле Д’Аннунцио, – этой сцены не было вовсе?

130

И что бы ты, любезный Ромушка, ответил? Ловко выкрутился бы, как всегда, сказал бы, что главное – верить, а я же поверил; что это и есть литература – смешение реальности и вымысла, и угостил бы переиначенной старой шуточкой Бориса Виана: “Это правдивая сцена, поскольку я ее придумал”.

131

Но в таком случае наш господин Пекельный, с его рахат-лукумом, порыжевшей от табака бородкой и с его трогательной просьбой, существовал лишь в воображении Гари? Где кончается правда? И где начинается ложь?

132

А что такое ложь, как не субъективная трактовка правды?

133

В одном интервью Гари сказал: “Правда? Какая правда? Правда, может быть, в том, что я не существую. А существуют или, может быть, когда-нибудь, если мне повезет, начнут существовать мои книги – несколько романов, мои произведения, если посмею употребить это слово. Все прочее – литература”.

И господин Пекельный – тоже литература? Всего лишь литература? Или нечто большее?

Не знаю.

134

Что, если это символ? Что, если господин Пекельный воплощал всех вильнюсских евреев, уничтоженных во время войны? И произнести его имя означало спасти этих мертвых, раз уж нельзя спасти живых, означало прочитать кадиш по тысячам женщин, мужчин и детей? Те, чьим ремеслом была смерть, потрудились на совесть, так что Гари не мог назвать по имени всех этих евреев, своих братьев, и он вложил их всех в порыжевшую от табака бородку печального человека-мышки, которого сам и придумал, надеясь всех в одном лице спасти от забвения… да-да, я вижу, как он пишет Пекельный на белом листе и говорит про себя:

135

Потом я еще раз поехал в Вильно и снял там на три ночи комнату на чердаке, некрасивую и слишком дорогую, с грубой мебелью, зато ее окошко выходило во двор дома номер 18 по улице Йонаса Басанавичюса, то есть по-старому – дома номер 16 по Большой Погулянке. Я уснул в этой комнате, и мне опять приснился тот самый выпуск передачи “Апострофы”, а среди ночи я проснулся, высунул голову в окошко, и привиделся мне не Ромен, а Роман: я пробежал глазами по двору, где век назад бегали его ножки, и вздрогнул при мысли, что двор – тот же самый и кусочек небесного бархата в звездах над ним – тот же самый и только век другой.

А окончательно проснулся я уже среди дня – солнечный луч упирался в циферблат стенных часов, стрелки показывали двенадцать. Я спустился во двор: детишки гоняли мяч, полуголый мужчина надраивал свою машину, допотопную развалюху; две кошки нежились на солнышке, яркий свет дробился и искрился у них на усах, мордочки лоснились; у одного подъезда стояла старая женщина в вышитом платке, покрывавшем голову и плечи, обеими руками она опиралась на трость, точнее, на простую, необструганную палку, верно подобранную где-нибудь в лесу. Она что-то сказала мне, я не понял, ответил по-английски – sorry, я не говорю по-литовски. Тогда она спросила: Sprechen Sie Deutsch?[59] Она знала немецкий, ну и я – кое-как, мы нашли общий язык. Она спросила, что я делаю в Вильнюсе, приехал посмотреть? Nein, сказал я, nein, не совсем.

Не совсем – я писатель, иду по следам Ромена Гари.