Я понимала, что мое раздражение будет нарастать, нарастать — с каждым днем, с каждой неделей, но это продлится недолго. В один прекрасный день я встану легкая и приятная, контактная, открытая миру, и буду носить малыша дальше. Так, по крайней мере, было с Варей.

Первые три месяца мне было тяжело — колотилось сердце, раздражали до безумия запахи, то хотелось есть, то тошнило от вида зубной пасты и собственных выстиранных колготок, висящих в ванной, не хватало воздуха, было плохо, плохо, а потом за два-три дня все сошло на нет. Так должно быть и сейчас, ждать осталось чуть-чуть…

Знать бы, какой у меня срок… Три недели или уже недель восемь и последние месячные были обманом? Так бывает, я знаю, это еще одна созревшая яйцеклетка — теоретически могли бы быть близнецы, один зародился, второй не пожелал… В любом случае с четвертого месяца должно быть легче. Надо дожидаться. На людей бросаться не надо.

Но как же я ненавижу сейчас этого бодигарда, идиота, тупого, вонючего — наверняка, сейчас он пошевельнется, и я различу какой-нибудь страшный, невыносимый запах… Но я бросаться на него не стану. Нет. Я сделала над собой колоссальное усилие и промолчала.

— Весна — тяжело, да? — для безголового качка подсевший ко мне охранник был необыкновенно разговорчив.

— Почему?

— Вздыхаете.

— Нет, мне очень легко. И весны я пока не ощутила.

— Проблемы с трудоустройством?

Я проглотила невкусный сок, он подозрительно начал пахнуть бензином с третьего глотка, а потом уже спросила:

— Почему?

— Хорошо знаете английский?

— Почему? — повторила я.

— Потому что американцы в ответ на все вопросы часто говорят «Why?», — потряс меня начитанный бодигард.

— Я учила британский английский. А вы, наверно, выпускник физкультурного института? — сама не знаю, зачем вступила тогда в этот случайный бессмысленный разговор.

— Не совсем. Советую, если вам уже отказали, — он кивнул на папку, лежащую передо мной на столе — скорей всего, подумал, что там какие-то «сенсационные» материалы, которые даром никому не нужны. — Не расстраивайтесь уж так. Место здесь тоскливое, дышать нечем, разве что зарплата стабильная. Поищите где-нибудь еще. А если еще не ходили — соберитесь. От вас такое поле нехорошее идет.

Вот зачем этот урод шел ко мне через весь буфет, чтобы сказать, как у меня все плохо, и как это понятно всем, даже тем, у кого понималка как таковая отсутствует.

— Чем же это оно нехорошее, мое поле? — тихо спросила я.

— Несчастное. Извините. Мне пора.

— Пора охранять какого-нибудь недоумка? — наконец, мое раздражение прорвалось.

Надо же так — пошла сюда, чтобы успокоиться, настроиться, чтобы не сорваться — ведь я не знаю, какой идиот сидит теперь в кресле мягонького Харитоныча, а вместо этого сцепилась с безмозглой тушей, прочитавшей в жизни два сборника кроссвордов.

— Эй!

Он обернулся на мой голос.

— Рыба, на «щ» начинается, на «а» заканчивается, в середине «у» четыре буквы — с ходу отгадать слабо? — меня просто неостановимо несло.

Я прекрасно знаю эту тайную, хорошо спрятавшуюся хамку внутри себя, которая неожиданно и совсем некстати вылезает в минуты моей слабости и дурного самочувствия.

Успевший сделать шаг в сторону бодигард вернулся ко мне и наклонился к столику, откровенно разглядывая мое лицо. Какая же свинья!

— Слышь, а я всегда думал, что в середине «ю»… — Он засмеялся и добавил: — Смотри, если что — приходи ко мне, возьму на работу, — «охранник» снова засмеялся, — переводчицей с британского английского на наш, суконно-посконный, и обратно… — Он посмотрел мне в глаза и вдруг сказал другим, совершенно нормальным голосом: — Не переживайте так, все меняется в жизни. Иногда важно заметить, что все изменилось, не пропустить тот самый момент. Не спрятаться от ветра перемен. Не спутать его со вчерашним ураганом. Пойду, простите. Удачи!

Я посидела, ошарашенная, за столиком, допила пахнущий теперь подгнившими опилками сок, понюхала остывший кофе, он вообще ничем не пах, выпила и его с отвращением, взяла свою папку. Там у меня лежало всего два листочка. Еще не зная, что Харитоныча почему-то уволили или он сам уволился, я написала на одном листочке: «Дорогой Николай Харитонович, я была не права. Мне надо работать. Почему — объясню потом». На втором — было простое заявление о приеме на работу.

Я медленно шла по знакомым коридорам, размышляя — а стоит ли в таком озверелом состоянии переться к человеку, который по телефону мне сказал: «Вряд ли я смогу что-то для вас сделать…» Или как он сказал? «Не смогу вам помочь». Помочь… Ох… Ну, сама виновата, конечно… Сначала сваляла дурака с Харитонычем, потом взяла и притащилась, толком не дозвонившись…

Может, перезвонить этому новому и сказать, что у меня заболел живот или срочный визит к зубному врачу, или надо идти на родительское собрание в школу… Какие еще могут быть причины, что я за час передумала? Но ведь через месяц-полтора меня не возьмет уже никто — ни на постоянную работу, ни на временную.

Проходя мимо огромной редакционной комнаты, в которой сидело около сорока журналистов и мы делили стол с Ниночкой Переверзевой, постоянной гостьей холостяцких вечеринок Александра Виноградова, я замедлила шаг. Может, зайти, спросить, как дела у нашего общего знакомого…

Это — болезнь. Сказала я сама себе. Тяжелая, неизлечимая, постыдная. После Милочки с болтающимися, как колокольчики, сиськами, после котенка, гнусоватый голосочек которого добил меня в Митино в конце знаменитого пердимонокля, после дачи, Гриши, после того, что мне Саша объяснил, что я ему нафиг не нужна, прямо так и объяснил, потому что по-другому я не слышу, после всего — всего! — меня посещают подобные мысли…

Заглядывать к Ниночке я не стала, прошла мимо, довольная победой над собой.

В приемной главного редактора нашего отдела Восточной Европы тоже произошли перемены. Раньше там царствовала бессменная Вера Петровна, пересидевшая всех начальников, начиная с брежневских времен, и помнившая имена членов политбюро ЦК, причем не только КПСС, но и компартий других соцстран. Теперь здесь вместо Веры сидел какой-то пацан, вернее, не сидел, а крутился на высоком стуле, перемещаясь от принтера к телефону и затем к запотевшему высокому стакану с «кока-колой», отодвинутому подальше от бумаг. Весело, ничего не скажешь. Быстро, энергично взялся за дело новый начальник. Если уж он расстался с Верой, которую никто и никак не мог попереть с ее места…

— Вы Елена Воскобойникова? — спросил меня догадливый паренек. — Я помню вас, проходил стажировку. Я тоже журналист. Вот посадили здесь, пока мест нет в редакции. Кошмар, головняк такой… Сейчас позвоню главному. Вы минута в минуту пришли… Анатолий Михайлович, к вам Воскобойникова. Можно? Ага, хорошо. Идите. Классный дядечка, кстати. Все девушки бегают теперь наряженные, сами увидите. Весело стало после Харитоныча.