Нина Федоровна Сыромятникова поселилась в Горбатом переулке, в одном из двух флигельков, занятых уже Наркомпросом, в выделенной ей лично комнатке с окном на Москва-реку. Непостижимо все это было и необъяснимо.

Нина Федоровна вошла в узкий, заметенный снегом проход между постройками вокзала и приблизилась к бочкам. Опоздала, кажется, — бочки остыли, беспризорники разбрелись по вокзалу и площади — промышлять в меру способностей и возможностей. Но задача молодого педагога состояла не в том, чтобы между организованными крупными облавами самостоятельно искать «тертых» — тех, кто уже приспособился к вольному житью и, хоть научился облав избегать, но все равно рано или поздно этой сетью будет зацеплен. Главное было находить «новеньких» — детей беспомощных, чаще всего больных, а нередко уже и обреченных. Такие дети появлялись на вокзалах часто, слишком часто. Не было, нет и не будет границ человеческому страданию и сердечной тоске. Но не раздумывать над книгой о несправедливости мира и «слезе ребенка» приучена была всей своей девятнадцатилетней жизнью в семье сызранского бухгалтера Нина Федоровна, а глядеть вокруг себя, видеть ребенка, утирать слезу, спасать для жизни.

И молодая женщина пошла дальше, вдоль внутренней стены вокзала, обращенной к путям поездов. Снег падал теперь мягкими, нежными хлопьями, ветер почти стих, и декабрьское утро белело. В этом ясном белом свете и увидела Нина Федоровна то, что искала. Для этого, правда, ей пришлось заглянуть в зарешеченный сверху провал у самой стены вокзала, куда выходило окно подвального помещения. Окно было полуоткрыто, и глубоко внизу, на подоконнике, она заметила капор, что-то вроде шали, а под ними — скорчившуюся фигурку. Осторожно, чтобы не спугнуть ребенка, Нина Федоровна подцепила рукой решетку, и, к ее удивлению, та поддалась. Обычно такие решетки глухо запаивают или снабжают замком, но тут повезло. Прислонив решетку к стене, она нагнулась как могла ниже, встала на колени в снег и, протянув в провал обе руки, быстро и крепко обхватила ими то, что было под шалью.

Ребенок был жив, но неподвижен. И конечно, не ускользнул бы, скрывшись в полуоткрытое окно подвала, как бездомный котенок. Никакого сопротивления рукам не было оказано, и для того чтобы поднять исхудавшее тело на поверхность, Нине Федоровне не потребовалось и доли тех усилий, на которые был способен ее крепкий молодой организм. Стоять самостоятельно дитя оказалось не способно, и пришлось на мгновение опустить его на снег, чтобы тут же, плотно обвернув с головы до ног клетчатой грязной шалью, подхватить одной рукой под невесомые плечи, другой — под коленки и таким же ровным неторопливым шагом направиться к арке вокзала и снова выйти на площадь. Дитя весило не более, чем четырех — пятилетние сестренки и братишки Нины, вскормленные на сызранском молочке и пирогах с мясом, с капустой, с морковкой, с рыбой и рисом, с луком и грибами, с вязигой… Нина Федоровна отогнала эти слишком явственные картины и, почти не глядя по сторонам, направилась хорошо знакомой дорогой — через площадь, где за светлым старообрядческим храмом, сахарной головой возышавшимся над белоснежной скатертью площади, дежурили сотрудники детприемника.

Обмели и отряхнули с одежды снег, и началась работа. Девочка, оказавшаяся очень сильно истощенной, была освобождена от тряпья, унесенного для сжигания, осмотрена медсестрой и подвергнута первичной санобработке. При этом длинные вьющиеся каштановые косы с некогда голубыми шелковыми лентами отправились следом за клетчатой шалью и прочим. Затем ребенок был вновь одет, накормлен и напоен теплым. Тут же получила возможность подкрепиться и Нина Федоровна.

Сидя на ее полных коленях, прислонив колючую, идеально правильную и изящную, как у египетской царевны, головку к ее пухлой и свежей, розовой после мороза и теплого чая щеке, девочка должна была ответить на простые вопросы. Что-то ведь нужно было написать в бумагах для оформления метрики. Но ребенок молчал. Ласков и спокоен был голос сотрудницы, немолодой женщины с мягким лицом и проседью в темных волосах, узлом лежащих на затылке, нежен шепот Нины Федоровны — в перламутровую раковинку ушка, тонкую и сложно-прекрасную, — ребенок молчал.

— Видишь ли, маленькая, мы можем дать тебе новое имя — любое, какое тебе понравится. И будешь ты называться, например, Зоя. Или Нина. Или…Сашенька, или Вера.

Перечисляя имена, обе женщины старались уловить малейшее движение ресниц, скрывавших потупленный взгляд девочки.

Головка поникла, из-под ресниц побежали прозрачные капли.

— Ну, подумай! Скажи, как тебя зовут: Машенька? Наташа? Анечка?

Головка поднялась, лицо открылось, подбородок вздернулся вверх и вбок, прозрачные глаза в окаймлении темных густых ресниц мигом высохли:

— Non, madame! Je hait d'être appellé par ce nom si vulgaire — je sius Annette!Annette! Voila que je vouz demande m’appeller. Et vous, Mesdames, comment vous appellez vous?[96]

— Merci, chéri! Je m’appelle Nina, et voila madame Alexandrine[97], — ответствовала Нина Федоровна, прекрасно понимая, что ее сызранское гимназическое произношение может произвести здесь не самое благоприятное впечатление. — Но у нас здесь принято говорить по-русски. Прошу тебя, Аннета, расскажи нам поскорее все, чтобы мы могли найти твоих родителей.

Девочка замерла, широко открыв глаза, и в усилии наморщила лоб.

— Ах, я не знаю…Я не могу, не могу! — и она залилась слезами.

Шло время, серые сумерки за окном посинели, наконец стало темно. Девочка смогла только вспомнить имена своих родителей — Александр и Вера — и фамилию — Корф. Нина Федоровна, уже посещавшая лекции профессора Россолимо на курсах подготовки педагогов в Хамовниках (как стремительно все осуществлялось тогда, и как странно вело себя само время в те странные времена!), квалифицировала этот случай как ретроградную амнезию на почве эмоционального шока.

Документы были оформлены, Нина Федоровна Сыромятникова вернулась к себе в Горбатый переулок, в узкую комнатку с одним окошком на втором этаже одного из двух наркомпросовских флигельков, а Анна Александровна Корф была помещена в детское учреждение неподалеку, на том же берегу Москва-реки, на Погодинке. Желая не упускать дитя из виду, Нина Федоровна убедила сотрудницу в том, что оно нуждается в специальной помощи детского психолога, а в будущем, возможно, и дефектолога, и потому должно быть направлено в специальный детский дом, где сама она уже начала (время, время!) работать учительницей младших классов.

Судьбой уготовано было и Нине Федоровне Сыромятниковой, и Анне Александровне Корф не только начать самостоятельный жизненный путь, но и пройти, и закончить его в одной местности Москвы. Их страна была ограничена с востока рекою Садового кольца, с юга — излучинами Москвы-реки, с севера — Грузинами, а с запада — стеною Ново-Девичьего монастыря и той же рекою. Там обе жили, работали, там и умерли. Даже в смерти, и то эти двое оказались в одном и том же полукруглом здании с колоннами — в морге Второго мединститута в Хальзунове переулке. Всю свою трудовую жизнь младшая, Анна Александровна, провела в соседнем доме — тоже полукруглом и тоже с колоннами — в здании бывших Высших женских курсов Герье, преобразованных во Второй Московский университет, а позднее — в МГПИ имени Ленина. Старшая, Нина Федоровна, работала и еще в двух домах на Погодинке — сперва в том старинном особняке, отданном дефективным детям, где оказалась в тот декабрьский вечер восьмилетняя Аннета и где Нина Федоровна через десять лет стала директором, а затем в новом, светлого кирпича, выстроенном для Академии педагогических наук. Такова была топография жизни этих двух столь разных и столь схожих женщин, судьбы которых соприкоснулись, чтобы больше уже не разделиться, в декабрьское утро 1917 года в нише подвального окна Александровского вокзала.